Два заявившиеся в подмогу сержанту в камеру надзирателя сдернули ближайшую простынь и постелили на пол по центру. И мыло первым брякнулось посреди пустой пока простыни.

— А это что? — куражился сержант, — Шампунь «Лесной» в пластиковой упаковке? Не положено! Ишь, пансионат отдыха устроили! А это бинт и вата? Не положено! В случае травматизма следует обращаться в лазарет.

— Начальник, мы ж за все честно максали… — подал голос крайний от окошка в строю.

— Это кто там хайло позорное проветривает и мне указывает?!

— Семенов Леонид Петрович, статья двести восемнадцать, прим один. — ответ прозвучал буднично и устало. И за этой усталостью пряталось презрение.

— На выход, Семенов! — взревел сержант, пропустил понуро чапающего Семенова мимо себя и аукнул в дверной проем, — Трое суток карцера дюже умному Семенову Леониду Петровичу! — и далее от умывальника переместился к обеденному, покрытому облезлой клеенкой столу, — Продолжаем показательный шмон. Это что? Пластмассовые вилки? Вилки не положено! — вилки загремели поверх простыни, как игральные кости в казино, — Положено только кружки, ложки и алюминиевые миски. Белый хлеб не положено! Кофе в пакетиках не положено! Чай не положено! Развели, понимашь, тараканник!

Сержант подобрался к маленькому, всего литров на двадцать, холодильнику «Морозко». Открыл дверцу. Заглянув внутрь, брезгливо поморщился и решил не заморачиваться. Выдернул шнур из розетки, поднял холодильник на вытянутых руках, будто раскаленный самовар, и кувыркнул на простынь. Внутри еще на лету что-то зычно брякнуло, и из холодильника на скатерть поплыла желтоватая при этом свете студенистая жижа. — Назад! — заорали два помощника на было дернувшихся сокамерников, — Тоже в карцере проветриться захотелось?!

А сержант, гарцуя на кривых кавалеристских ногах, пошел сметать прочие скудные камерные прибамбасы:

— Электроудлиннитель — не положено! Электрокипятильник — не положено! Чайник — тем более не положено по противопожарной безопасности!!!

…И вдоль по этажу, по горизонтали, по тюремному телеграфу понеслось: «Шмон!», «Показательный шмон!!», «Начался показательный шмон!!!». В одной камере прижимается кружка к батаре, и «телеграфист» что есть мочи орет в днище, чуть не царапая это днище кружки зубами: «Идет показательный шмон!» А в соседней камере другой «телеграфист» прижал ухо к днищу такой же кружки. И вот уже в соседней камере шухар, и сокамерники нычат по захоронкам ценные причандалы.

2

И опять зуболомный лязг отпираемых засовов. Время выбрано само ненавистное и сумрачное, как тяжелое похмелье — два часа до подъема. Растревоженные обитатели камеры подслеповато щурились, уже обречено догадываясь, что это не кошмарное наваждение, что мучительные пытки продолжаются.

В камеру, где и так не продохнуть, ввалился десяток дубарей.

— Подъем! — надсаженным голосом заорал прапор Заруба, будто недорезанный, — Вдоль шконок выстроиться!

Куда денешься? Люди слазят со второго яруса, выходят из проходов, выползают из-под первого яруса шконок. Малохольный свет подчеркивает серость изможденных лиц.

У прапора в руках толстая папка, у прапора тоже красные с недосыпу зеньки, в которых плавают светлячки ненависти:

— Внимание! Повторяю один раз, чтоб потом тупые вопросы не задавали! В соответствии с распоряжением заместителя по воспитательной части полковника Родионова проводится опрос. Согласны ли временно содержащиеся в «Углах» своими силами на территории учреждения построить православную часовню? Ответы принимаются в письменном виде.

Люди в камере так измотаны, что оставляют новость без комментариев, хотя каждому есть что сказать трехэтажным матом. Прапор подступает к крайнему следняку.

— Лебедев Николай Сергеевич. Сто семьдесят вторая, — глухо спросонья бормочет тот.

Прапор не спеша распахивает папочку и вместе с авторучкой протягивает бедолаге:

— Если согласен, — снижая обороты, переходит он с крика на приемлемый звук, — Расписываешься здесь, — тычется в бумагу авторучка, — Если не согласен, расписываешься в этом месте. — голос старшего прапора Зарубы скатился до елейности. Типа и самому ему эта процедура катком по мозолям. Приказали, вот и ерзает, а виноват во всем замполит.

Бумага сверху испачкана отпечатанным на допотопной машинке текстом, а внизу как раз вдосталь места для росписей. Зашуганый Николай Сергеевич покорно расписывается, абы где.

Прапор, прежде чем перейти к следующему сокамернику, вычленяет из папки подписанный опросный лист. Оказывается, тот через скрепку соединен с другой бумажкой, только совершенно чистой. А между ними проложена копирка.

Отсоединив чистый лист с откопиренной подписью Лебедева, прапор эту ценную бумажку передает выглядывающему через плечо помощнику со старшинскими погонами. А основную бумажку с машинописной лабудой и оригиналом подписи демонстративно сминает и швыряет к унитазу.

Вот теперь у старшего прапора Зарубы не притворное сочувствие на роже обозначивается, а искреннее злорадство. Типа, подцепил он первую глупую рыбку на крючок. Подпись на чистом листе — это не хухры-мухры. Любую пакость туда можно записать, и типа подписант с этим согласился. Когда прапор сует ручку следующему сокамернику, тот прячет руки за спину.

— Бельдыев Чингиз Иванович, двести первая, прим «Б». Не православный. Мне часовня до балды.

Прапор скрипнул зубами, но без комментариев двинул дальше.

— Осужденный Савкин Олег Анатольевич. Шесть лет по семьдесят седьмой. Пребываю до утверждения приговора. Подписаться не могу — не грамотен. — не пасуя, на Зарубу смотрят такие искренние глаза, что тут же хочется садануть в челюсть.

— Ну да, не грамотен, — попытался согнуть Савкина в дугу одним взглядом прапор, — А кто три жалобы за неделю на нарушение норм содержания накатал? Не ты ли?

— Точно, гражданин начальник, я, — вроде как уступил, согласился Савкин, — Только все одно неграмотный я. Это ангел моей рукой водил. А что там в жалобах содержится, я даже не знаю.

— Ну, так пусть и сейчас за тебя ангел подмахнет. Ну!? — требовательно придвинул раскрытую папку и авторучку прапор.

Остальным в камере даже интересно, как Савкин, то есть Сова, отмажется. Не простой человек Сова, семьдесят седьмую ему пришили, а мокруха осталась не доказана. Гражданин Савкин похрустел пальцами, однако по размышлении авторучку принял. И тут только вышколенная реакция стоящих по бокам сослуживцев спасла старшего прапора, хотя и сам он был настороже.

Зажав авторучку в руке как нож, Сова попытался садануть прапора в выкаченный налитый кровью глаз. Тяжелый кованный сапог заехал справа Савкину по коленной чашечке. Другой тяжелый кованный сапог слева заехал Савкину под дых. Далее Савкина развернули и шваркнули мордой об ребро шконки.

И, не давая оклематься, поволокли на выход.