Силистри прохрипел все тем же басом:
– Не утомляйте меня, доктор. Скажите точно, что с ней.
Бертольд смерил его бесстрастным взглядом:
– А то что? Мне тоже светят яйца всмятку?
И прежде чем Силистри успел что-либо ответить, Бертольд уже оттянул ему веко, осматривая белок глаза.
– С ней то же, что и с вами, точно то же самое. Она свалилась от усталости.
– Ничего не сломано?
– Обширная гематома в области таза, больше ничего. Она отключилась прямо на лету, это ее и спасло. И приземлилась уже во сне, мягко, сперва, на тряпичный козырек цветочной лавки, оттуда на крышу и на капот припаркованной рядом машины. Оказавшись на земле, она уже впала в глубокое забытье. Вот и все.
Он отстранил их рукой и сделал медсестре знак следовать за ним.
Далее расспрашивали уже на ходу, едва поспевая за широким шагом Бертольда.
– И что вы собираетесь делать?
– Три дня полного покоя и наблюдения. В таких случаях никогда нельзя забывать про внутренние органы. Может быть внутреннее кровоизлияние.
– А какая палата?
– Соседняя с Мондин. Придется вам молить Господа! По двойной порции «Отче наш» и «Богородицы»!
В палате, куда Рыбак и Силистри вошли следом за Бертольдом, медсестра откинула с койки одеяло и простыню, и Жервеза, на мгновение повиснув в воздухе, плавно опустилась на постель – Бертольд переложил ее одним четким движением, почти как в хореографии, а Силистри почувствовал на собственной коже свежесть простыни, накрывшей тело Жервезы.
– Вам бы следовало сделать то же самое, – посоветовал Бертольд Силистри. – В вашем теперешнем изнуренном состоянии вы уложите первого, кто вам попадется. Вы женаты?
Не уловив перехода, Силистри ответил утвердительно.
– В таком случае, хорошая постель лучше всякого снотворного.
Только сказал – и тут же исчез. Рыбак и Силистри услышали, как он трубит в палате Мондин: «Ну, как дела у нашей девочки?» – «Швы тянет, профессор…» – «Хороший знак, заживление пошло!»
Дверь хлопнула.
Рыбак и Силистри оказались в полной тишине. Простыня сползла, открыв нежным лучам солнца обнаженную руку Жервезы. Целый спектр тончайших оттенков переливался у нее на коже необычайно яркой радугой. Силистри подумал было, что это ему кажется. Рыбак его разуверил.
– Это ее палитра, – объяснил он. – Она сделала себе татуировку всевозможных цветов, какие только есть на свете.
Рыбак раскрыл ладонь Жервезы.
– Она собрала их все на подушечке мизинца. Смотрите.
И правда, Жервеза вытатуировала себе небо на левом мизинце. Маленький наперсток, которого Силистри никогда не замечал.
– На нем она подбирает оттенки, – продолжал Рыбак. – Показать кое-что?
Юнец уже расстегнул рубашку. Святой Михаил, попирающий змия, развернулся во всю ширину его груди.
– Доменико Беккафуми, – проговорил со всей серьезностью Рыбак. – Собор Карминской Богородицы. В Сиене. Большая шишка был в маньеризме, там у нас… 1530 год, короче…
Силистри поправил простыню Жервезе и задернул шторы.
– Я тоже из Сиены, – продолжал Рыбак уже в полумраке. – Мать водила меня в собор стращать святым Михаилом, когда я дурил.
Силистри не прерывал его. Он не верил в набожность сутенеров. Но все же иногда случалось, что сутенер встречает такую вот Жервезу и превращается в шедевр.
– Извините меня за давешнее, инспектор, я просто голову потерял.
Извинения… Верно, жизненный путь этого малого не зря сделал такую петлю. Силистри принял их.
– Вы тоже немного итальянец, да?
– Да, если хочешь. Папа с Антильских островов и эльзасская мама.
Рыбак важно кивнул:
– Настоящие люди получаются от смешивания кровей, это правда. Метис – крестоносец будущего…
Рыбак, очевидно, еще и думал.
Силистри склонился к изголовью Жервезы. Он сказал ей то, что пришел сказать:
– Снимок Шестьсу, Жервеза, я знаю, кто его сделал и когда. Пока не знаю зачем, но обязательно узнаю. Это может быть как-то связано с нашим коллекционером: будет о чем с ним поговорить, когда достану его.
Дошло ли до Жервезы его послание, нет ли? Лицо ее оставалось совершенно безучастным. Глядя на нее, можно было сказать, что она во всем сомневается и в то же время принимает это сомнение с каким-то веселым безразличием. Силистри впервые видел у нее такое выражение.
– Вам бы соснуть часок-другой, прежде чем пойдете кого тузить, – заметил Рыбак. – Этот лекаришка прав, с таким нервом вы точно дров наломаете.
Силистри посмотрел на него исподлобья.
– Как пить дать, – настаивал Рыбак.
Силистри уже собирался его поблагодарить, может быть, даже извиниться. Но тут вдруг в коридоре послышался топот бегущей толпы, вопли орущего чье-то имя, потом раздался грохот падения, и они оба кинулись к дверям.
Тамплиеры Силистри и черные ангелы Рыбака прижали к полу человека, держа его за руки и за ноги и приставив четыре дула к голове, вопящей: «Жюлииииии!»
Профессор Бертольд тоже высунулся из палаты Мондин, растолкал полицейских и бандитов, поднял их пленника за обшлага пиджака и, держа его прямо перед собой, спросил:
– Какого черта вам здесь понадобилось, Малоссен? И что вы орете, как теленок без матки? Вы меня уже достали! Стоит вам появиться у меня в больнице, и начинается бойня!
– Где Жюли? Я открыл все двери, ее нигде нет! Что вы с ней сделали?
– Она такая же ненормальная, как и вы, ваша Жюли, она смылась сразу же после операции, только я отвернулся…
– И вы ее отпустили? Вы ее отпустили? Да вы еще тупее, чем о вас говорят, Бертольд! Это невероятно! Куда она пошла?
– Домой! Она вернулась домой! Куда же еще?
– Одна? В таком состоянии, после вашего аборта?
– Нет, не одна! Этот дубина Марти кинулся за ней, когда я ему сказал, что она слиняла! Спасатель фигов. На вашем месте я бы поторопился, Малоссен, как бы рога не нагулять!
– Вам только устриц выскабливать, Бертольд, вам не нож, вам чайную ложечку в руки! Когда-нибудь ваша дурость свалится вам на голову, и будете тогда в какой-нибудь забегаловке морских ежей потрошить, вот ваше настоящее призвание!
Бертольд поразмыслил секунду, а потом, плюнув на все, глубоко вздохнул и свалил названного Малоссена на руки тем, от кого только что его спас.
– Вы были правы, парни, можете пустить его в расход, а потом и друг друга перестрелять. Пальба стихнет, я позову уборщиц.
Да, Жюли вернулась домой, но семейка тут же ее похитила. Жереми и его шайка утащили ее в свою берлогу. Жюли была теперь Спящей Красавицей в брюхе у «Зебры». Они устроили ей кровать с балдахином в самом центре сцены. Под белым пологом квадратная кровать, как в песне. И по углам – букетики фиалок, я не сочиняю! Каскады тюля спадали с высоты колосников и белой пеной клубились у подножия кровати. И вся эта нетронутая белизна отсвечивала розовым в полумраке. Вкруг сцены, на бельевых веревках, сохли фотографии этой белой упавшей с неба постели: хоровод ангелов, выхваченный фотоглазом Клары. Жюли спала. Часовые сторожили в кулисах. Превосходный Джулиус, тоже перекочевавший сюда вместе со своим гамаком, каждые три минуты хватал зубами темноту за подол.