– В наши дни это, можно сказать, привилегия, Бенжамен, иметь фамильный склеп на сельском кладбище, ты не находишь?
Я не прерывал ее, я подумал, что питаться словами – это уже значит насыщаться хоть чем-то; и, пока она успокаивала свою душу, я наблюдал, как автомат проглатывает одну за другой мои монетки: этот монстр набивал себе брюхо чеканным металлом, а я, прильнув ухом к трубке, как к ракушке, в которой бьется сердце моря, лакомился бесплатно даримой мне любовью.
* * *
Пауза.
Лежа в гостиничном номере, выходящем окнами на плоскогорья Веркора, мы с Жюли молча опустошаем свои бокалы.
У меня только два слова, о самом главном – неприятностях с «Зеброй».
– Поговорим об этом со старым Иовом, – ответила Жюли.
Занавес.
Пузырьки кларета заполняют наше молчание.
Кларет Ди (пить охлажденным) под шапкой Веркора, нависшего над головой.
Языки заходящего солнца лизали утесы. Мы пили. Классический кларет. Скромное вино с равнин у подножия горного массива. Веселый напиток для мрачного настроения.
Две кровати.
Каждому – своя.
Между ними – тумбочка.
И повсюду – Веркор, крепко севший на мель в наших сумерках.
Я вдруг вспомнил о тех несчастных, которые полагали, что здесь война их не достанет. Одни, на этом скалистом острове, они стоя смотрели на мир. Они забыли, что несчастье всегда падает с неба [25] .
Мы оставили закатному пожару добирать крошки скал. Тьма поглотила горы.
Я сказал, чтобы что-нибудь сказать:
– Полиция ошиблась, у Шестьсу осталась семья. Один племянник – уж точно.
– Да здравствует семья, – пробормотала, засыпая, Жюли.
Антракт окончен, милейшая. Пора занимать свое место в общей куче дерьма.
– Но чего он ждет, этот племянник?
Бельвильские коллеги передали им описание примет «племянника». Теперь Титюс и Силистри знали, что он непременно придет. Они дежурили всю ночь, сменяясь каждые два часа на посту у Шестьсу, а судмедэксперт Постель-Вагнер спал вполглаза. Но в эту ночь было тихо, и им пришлось выжидать еще целый день, вскрывать, потрошить, производить анализы и зашивать трупы как ни в чем не бывало.
– Где же он шляется, черт бы его побрал?
– А, может, это не хирург. Может, настоящий племянник…
– Был бы настоящий, мы бы его уже знали.
У папаши Божё не было родственников.
– И что?
– А то, открой глаза и смотри внимательно.
– А если он подошлет нам кого-нибудь вместо себя?
Титюса и Силистри изводило вовсе не ожидание, но эта вынужденная роль санитаров, разглядывающих посетителей пристальным взглядом полицейского. С утра заходило уже двадцать семь человек. Все – якобы родственники. Титюс и Силистри вежливо их выпроваживали. Они полагали, что племянник мог подослать кого-нибудь прощупать почву. Бандита какого, например. Этого-то субчика и требовалось вычислить, не спугнув его и не разоблачив себя как полицейских. Целые картотеки преступников пролистывались в голове медбратьев. Эта умственная гимнастика в конце концов довела их до ручки. Даже свежие покойники внушали им подозрение.
– Ладно еще отличить подставного от настоящего, но подставного подставного от настоящего подставного…
– Симптоматичная дилемма нашего времени, – заметил Постель-Вагнер.
Титюс и Силистри понемногу привязались к этому судебному врачу. Когда Постель-Вагнер оставлял их ненадолго, отправляясь в приемную проведать живых пациентов – он между делом еще и импотенцию лечил, – оба инспектора начинали скучать без него и потому встречали доктора с заметным облегчением. Жизнь этого индивида представляла собой постоянное движение от мертвых к живым и обратно, как будто он торопился применить к последним то, что только что открыли ему первые.
– Как же без этого, – признавался судебный медик. – Вскрывать мертвого – значит говорить о будущем с новорожденным.
День прошел.
Племянника нет как нет.
Шестьсу Белый Снег покоился с миром.
– Проморгали, – выдохнул Силистри.
– Учуял нас, наверное, – согласился Титюс.
– Виски? – предложил судебный медик.
Фляга сделала круг.
– Что там сегодня на ужин? – поинтересовался Титюс.
Казарменный распорядок.
Они как раз составляли заказ по меню соседнего ресторатора, когда в дверь кабинета постучали. Это был инспектор Карегга. Он показал рукой на коридор за своей спиной:
– Вчерашний малец, доктор. Пришибленный какой-то.
Карегга посторонился.
Хотя ребенок стоял в другом конце довольно длинного коридора, Постель-Вагнер сразу же прочел весь ужас мира в его широко раскрытых глазенках.
– Тома Палецболит? Что случилось?
– Скорее, доктор, скорее!
Ребенок заикался. Постель-Вагнер направился к нему.
– Ну, что с тобой?
– Это с бабушкой, доктор! Она упала!
Постель-Вагнер остановился.
– Упала? Ударилась?
– Она не шевелится.
Ребенок дрожал всем телом.
– Иду.
Когда он снял с вешалки свой медицинский саквояж, инспекторы все еще разбирались с меню.
– Закажите мне что-нибудь из холодного, кажется, это затянется.
– А вино?
– Шато-Бонбур восемьдесят седьмого.
– А я думал, это был плохой год.
– Для Шато-Бонбур плохих лет не бывает.
Это было совсем рядом – только через дорогу перейти. Постель-Вагнер держал в своей ладони ледяную руку ребенка. Мальчик семенил на прямых ногах неуклюжими шажками, будто у него от страха колени свело.
– Как твой палец?
Ребенок не ответил.
– Ты делал ванночки, как я тебе прописал?
Ребенок молчал.
– Не бойся, – подбодрил Постель-Вагнер, нажимая на кнопку лифта.
Но ребенок боялся.
– Она крепкая, твоя бабушка. Я же сам ее лечил.
Лифт остановился на четвертом этаже. Когда Постель-Вагнер оказался на лестничной площадке, он уже не держал мальчика за руку. Ребенок забился в дальний угол лифта, застыв от ужаса. Постель-Вагнер присел на корточки и стал его уговаривать как можно более мягко.