(Спасибо, у меня ни малейшего желания любоваться третьим по счету трупом.)

– А ты-то в порядке?

– Во всяком случае, лучше, чем он.

Капелька крови, блестевшая на его верхней губе, дрожит и падает в сердцевину голубого ириса с желтыми пятнами.

– Всегда думал, что ирис – цветок по природе хищный.

Но самое удивительное происходит дальше. Демонстрация, на короткое время рассыпавшаяся, как бы сметенная взрывной волной, вновь формируется этажом выше, добавив тему безопасности к защите коллективных договоров. В чем тут дело? Взрыв был не таким громким, как два предыдущих? Или человек привыкает ко всему? Покупатели тоже не поддались начавшейся было панике. Магазин даже не закрылся. Закрыли только до конца дня соответствующий этаж.

Тео замели пожарные. Вечером пойду к нему, проверю, все ли у него цело.

О взрыве сначала говорят.

Потом говорят меньше.

Только в воздухе носится этот запах, на который, как мухи, слетаются покупатели.

Во второй половине дня меня еще два или три раза вызывают к Леману, который переехал в кабину мисс Гамильтон, каковая мисс, судя по ее взгляду-улыбке, поняла наконец истинный характер моей работы и оценила мой трудовой героизм. Ей известно также, каким уважением я пользуюсь теперь у Сенклера; знает она и то, что мои скромные гонорары удвоились.

Опоздала, милочка. Надо было любить меня, когда я прозябал в безвестности. Впрочем, при случае, если будет охота…

Затем мне звонят из города. Я закрываюсь в соответствующей кабине (а может, это легкомыслие – закрываться в кабинах в наше-то время?) и снимаю трубку.

– Алло?

– Бен?

(Клара! Клара, родная, это ты! Почему я так люблю твой голос, так люблю углубиться в лоно твоего теплого голоса, без единой фальшивой ноты, в твой темно-зеленый бархат, по которому каждое твое слово прокатывается с очевидностью бильярдного шара… Ладно, Бенжамен, кончай кровосмесительствовать. А кроме того, углубиться в лоно бильярдного сукна…)

– Не беспокойся, дорогая, у меня все в порядке. Взрыв на этот раз был совсем маленький, а кроме того, на мне была кольчуга, я же никогда не хожу без нее, ты же знаешь, я ее снимаю, только когда возвращаюсь домой, чтобы обнять вас. Совсем чепуховый взрыв, в самом деле!

– Какой взрыв!

Молчу. (Значит, она мне не из-за этого звонит? Ну ладно.)

– У меня хорошая новость, Бен.

– Мама звонила?

– Да нет, она, должно быть, привыкла к бомбам.

– Вы с тетей Джулией дописали статью?

– Нет, у нас там еще полно работы.

– У Жереми все в порядке на этой неделе?

– Да нет, в субботу четыре часа после уроков за безобразное поведение на музыке.

– Тереза обратилась в рационализм?

– Она мне только что гадала на картах.

– И карты говорят, что ты сдашь экзамен по французскому?

– Карты говорят, что я влюблена в своего старшего брата, но должна остерегаться соперницы, журналистки из журнала «Актюэль».

– Малыш не бредит больше рождественскими людоедами?

– Он нашел в моем «Ларуссе» [19] репродукцию Гойи. «Сатурн, пожирающий своих детей». Ему очень понравилось.

– У Лауны рассосалась беременность?

– Она только что была на эхографии.

– Мальчик или девочка?

– Двойня.

Мы молчим.

– Клара, это и есть твоя хорошая новость?

– Бен, Джулиус поправился.

Джулиус поправился? Джулиус поправился! Нет, в самом деле поправился? Поправился! Джулиус! Да, Джулиус поправился, сегодня утром он даже произвел некоторый фурор в доме, спускаясь с шестого этажа по лестнице и волоча за собой целый букет флаконов, которые разбивались о ступени один за другим, а также пакеты с испражнениями, которые лопались и щедро распространяли свое содержимое. Из-за этих пакетов, болтавшихся на концах длинных прозрачных трубок, он, говорят, был похож на дикого кабана, на которого напали медузы. В доме, естественно, возникла паника, все жильцы заперлись на два оборота в своих квартирах, а Джулиусовы ароматы заполонили всю лестницу сверху донизу.

– Я бы его помыла, но, может быть, рано?

– Успеем помыть, Клара, не торопись. Расскажи, что было дальше.

– А дальше ничего не было. Поправился, и все тут. Он попил и поел, как после долгой прогулки, и улегся под кровать Малыша, как обычно в это время дня.

– Ты вызывала Лорана?

– Да.

– И что он сказал?

– Сказал, что Джулиус поправился.

– И никаких последствий?

– Никаких. Впрочем, нет, есть одно, небольшое.

– Какое?

– Язык у него по-прежнему все время высунут.

21

И опять. Меня бьют со всего размаха в печень. Не успеваю я перевести дыхание, как удар обрушивается с другой стороны, и я падаю на асфальт. Остается только собраться, свернуться в комок и ждать, когда это кончится, зная наверное, что это не кончится никогда. Так оно и есть. Удары сыплются одновременно со всех сторон. И это не шахматы.

ЭТО НЕ ШАХМАТЫ, МАТЬ ВАШУ ТАК!

Этот беззвучный вопль дает мне силы вскочить на ноги. Тот, который прижимал меня к асфальту, падает на тротуар. Передо мной четкий силуэт Казнава, который уже заносит ногу, чтобы еще раз врезать мне каблуком под ребра. Между его ногами открывается просвет, куда отлично вписывается мой ботинок. Вой раненого ягуара, от которого проснулось бы все южное полушарие. Казнава больше нет, но от удара по затылку я падаю вперед, раскинув руки, и обхватываю на лету еще чье-то тело, которое валится от толчка. Снова перед глазами тротуар, но удар смягчен на этот раз этим другим телом, которое барахтается подо мной. Я бью вслепую по лицу, по ребрам, под ложечку, лежащий подо мной орет, зовет на помощь… Мать твою, да это же женщина! От удивления я поднимаю голову – как раз чтобы увидеть траекторию ноги, которая со всего размаха бьет меня по зубам и отбрасывает куда-то к черту. У этого черта в руках увесистая дубинка; она обрушивается сначала на мое плечо, а затем проскальзывает мимо, потому что я откатываюсь в сторону и при этом яростно стригу ногами, как ножницами, чтобы охватить таким образом как можно более широкое пространство вокруг меня.

Хруст костей, глухой звук падения тяжелого тела, визги, крики и снова чертова дубинка, которая на этот раз не промахивается. В голове ослепительная вспышка. Прощай, жизнь, прощай, день, прощай, ночь, даже такая сволочная, как эта.