— Змею? — растерянно переспросил Морозов.
— Да, змею, ту самую, которая в древности считалась символом мудрости. Так вот, змея ощущает изменение температуры на одну тысячную градуса, это давным-давно известно. Есть бабочки, которые воспринимают одну молекулу пахучего вещества на кубометр воздуха. Одну молекулу! Но человек был всем — и рыбой, и птицей, он и сейчас проходит все эти стадии в эмбриональном развитии. А родившись, немедленно хватается за приборы.
— Вы хотите сказать, что…
— Мы носим в себе великолепный природный аппарат для восприятия широчайшей информации об окружающем мире — и сами глушим его, ибо то, чем не пользуются, — атрофируется.
— Значит, по-вашему, у Володи пробудился инстинкт ориентации в пространстве, который дремлет у нас в подкорке? То, что изначально связывает человека с его предшественниками на Земле, со всякими там рыбами и змеями?
Лавровский живо обернулся к нему.
— Именно так! При особом возбуждении мозга инстинкт прорвался сквозь обычную, нормальную подавленность в сознание, в самоотчет. Ваш Володя — нарушитель гармонии, и это замечательно!
— Нет, — покачал головой Морозов. — Это ужасно. Володю тяготит ненормальность. Он страшно подавлен, я поэтому и попросил вас приехать. Лев Сергеич, надо что-то сделать, чтобы вывести его из депрессии.
Лавровский не ответил. Он стоял у окна, в которое упругими струями бил дождь. Сверкнула молния, ворчливо пророкотал гром.
— Я уверен, — сказал Лавровский, помолчав, — что емкость мозга вместит такой поток информации. Идемте к нему.
Он направился к двери.
— Лев Сергеич, — остановил его Морозов. — По-моему, вам надо обуться.
— Ах да, — сказал биолог.
Они спустились этажом ниже, вошли в Володину комнату. Тут было темно, Морозов отдернул шторы. Смятая постель, куртка, небрежно брошенная на стул, термос и нетронутая еда на подносе…
— Где же он? — спросил Лавровский. — Вы говорили, он не выходит из комнаты, целыми днями лежит на кровати.
— Так оно и было. — Морозов испытывал неловкость. — Подождем немного.
Володя не возвращался. Морозов взялся за видеофон, обзвонил библиотеки, лаборатории и вообще все места, где мог бы находиться Володя. И отовсюду ответили: «Нет, не был».
— А может, он у той девушки, — сказал Лавровский, — из-за которой…
— Вряд ли, — расстроенный Морозов пожал плечами. — Он не хотел с ней встречаться. Но на всякий случай…
Он набрал номер. На маленьком экране видеофона появилась верхняя половина Тониного лица — видно, она поднесла аппарат почти вплотную к глазам.
— Не был, — ответила она на вопрос Морозова и сразу выключилась.
— Давно не было такого дождя, — сказала Тоня.
— Что?
Она пристально посмотрела на каменное лицо Заостровцева.
— Мне кажется, ты все время к чему-то прислушиваешься. И совсем не слышишь меня.
— Да нет, я слышу. Ты сказала про дождь.
Тоня прошлась по беседке, в которую их загнал ливень. Подставила ладонь струйке, стекавшей с крыши.
— Володя, почему ты избегаешь меня? Я страшно волновалась, когда вы там, у Юпитера, молчали так долго.
Володя не ответил.
— И вообще ты стал какой-то… не знаю даже… сам не свой.
Володя вскинул на нее глаза. Лицо его ожило.
— Тоня, — сказал он тихо, — ты сама не знаешь, как ты права. Так оно и есть, я сам не свой.
Она быстро подсела к нему, продела руку под его неподатливый локоть.
— Я должна все знать.
Это было новое в их отношениях. Она словно заявляла на Володю свое право. В ее голосе была озабоченность, от которой ему вдруг стало легко. Он словно бы перешагнул мертвую точку.
И рассказал ей все.
Тоня ни разу не перебила его. Даже когда он умолкал надолго. Он не смотрел ей в лицо, только чувствовал на щеке ее дыхание.
— Значит, ты можешь видеть… — она запнулась. — Видеть то, чего не видят другие?
— Ты понимаешь, я не вижу. И не слышу. Только чувствую, что это у меня внутри… Как будто глубоко в мозгу. И я не могу от этого избавиться.
Некоторое время они молчали. Дождь барабанил по крыше беседки, остро пахло мокрой листвой. Сверкнула молния, фиолетовый свет на мгновение залил беседку. Коротко проворчал гром. Тоня ойкнула, прижалась теплым плечом.
«Вот так мне хорошо, — думал Володя. — Совсем хорошо… Нет. Она просто меня жалеет. Сейчас она вскочит, поправит волосы и скажет, что сегодня бал у философов… И уйдет. Уйдет к нормальным людям».
— Все-таки ты какой-то ненормальный, — тихонько сказала она, и Володя вздрогнул. — Я так и не поняла, почему ты прятался от меня столько времени?
Он посмотрел на нее с надеждой.
— Я боялся… Боялся, что сойду с ума. Ты знаешь, я хотел бежать. Куда глаза глядят. На необитаемый остров. Где нет энергоизлучений, нет реакторов, нет людей… А к тебе я пришел… посмотреть на тебя последний раз…
В Тониной сумочке запищал видеофонный вызов. Она нетерпеливым движением поднесла видеофон к лицу, нажала кнопку. В зеркальце экрана возникло озабоченное лицо Морозова.
— Извини, Тоня, — сказал он. — Куда-то запропастился Володя. Он не был у тебя?
— Не был, — отрезала она и выключилась. — Володя, — сказала, глядя на него в упор, — если ты хочешь на необитаемый остров, я, конечно, с тобой поеду. Только, по-моему, нам будет хорошо и здесь. Подожди! — Она отвела его руки. — Ты говорил, что тебе не дают жить излучения. Но ведь они всюду. На необитаемом острове ты никуда не уйдешь от теллурических токов, от магнитного поля… да просто от грозы — вот как сейчас.
— Гроза? — изумился Володя. — А ведь верно, была молния! — Он выбежал из беседки и остановился на мокрой траве, раскинув руки. — Я ее видел, понимаешь, просто видел… Значит, это можно в себе… выключать?
Тоня мигом очутилась рядом.
— Вот видишь, — сказала она. — Ты должен был сразу прийти ко мне.
Небо здесь не черное, как на Луне, а — серо-лиловое. Реденькая метановая атмосфера скрадывает космическую черноту. Под этим небом простирается ровная белая пустыня. Таков Тритон, закованный в ледовый панцирь толщиной в многие километры. И я иду по этой пустыне, опустив на шлеме скафандра светофильтр — иначе глаза не выдерживают сверкающей белизны. Да еще перед ними гигантский, срезанный понизу тенью, диск Нептуна — он льет сильный зеленоватый свет, но вот тень наползает на него все больше, это потому, что Тритон быстро мчится по своей орбите, заходя на ночную сторону материнской планеты, как бы ныряя под нее.