Нужно все вспомнить. Все здания, памятники, все музеи, каждую мелочь, каждый экспонат. Вот мы входим по мраморным полам в галерею Академии, я представляю туристам Давида Микеланджело как старого друга:
– Обратите внимание, господа, скульптура Давида, высота четыре метра тридцать четыре сантиметра…
В палаццо Питти мои туристы благоговейно всматриваются в написанный Рафаэлем нежный лик Мадонны с младенцем и со святым Иоанном. Я вполне разделяю их восторг: каждый раз я и сама готова удивленно ахать перед картиной, сколько бы ни приводила сюда группы. Но нельзя ронять авторитет, поэтому я просто молча стою рядом и улыбаюсь, как Мадонна.
Вдруг воображение переносит меня в дом Гете. Яркие краски, звуки – все как наяву, но впечатление отличается от реальности: медленно и плавно, словно аквалангист на дне, я двигаюсь через сад в сторону кухни. И вот уже перед моим мысленным взором заблестели медными боками причудливо выгнутые формы для выпечки: это ведь в них пекли знаменитый франкфуртский венок! Думая о пироге, я почувствовала голод, не знаю уж, наяву или во сне, и побыстрее отвернулась от медных кастрюлек.
Большущий насос для воды и каменный слив. Такие сегодня напугали бы любую домохозяйку, но в те времена, наверное, ими гордились как новейшей бытовой техникой. Рассказывают, что матушка великого Гете, добродетельная фрау Айя, каждый день приходила на кухню, чтобы лично присматривать за поварихой и кухонной девкой. Интересно, правда ли, что франкфуртский зеленый соус, который якобы любил сам Иоганн Вольфганг, ели в восемнадцатом веке или он был изобретен кухарками земли Гессен значительно позднее, чтобы стать в местных ресторанах аттракционом для туристов? Тут мне привиделась тарелка аномального размера, полная, ей под стать, огромной картошкой, она пролетела мимо меня, как в космосе, если бы я захотела, то смогла бы с ногами запрыгнуть прямо в зеленый соус…
Я стала вспоминать дальше. Почему-то на ум пришли корейцы, которые были тогда в доме-музее одновременно со мной. Я услышала их занятную мелодичную речь: корейцы перебегали от бюста Гете к плавильной печи великого исследователя, от буфета к секретеру, показывали пальцем каждый в свою сторону и наперебой обсуждали все, что видели. Потом все предметы поскакали передо мной хороводом, разбежались по этажам, заскрипели лестницы, зазвенел китайский сервиз. Все завертелось: картины, рукописи, часы, узор на ковре, нет, это, кажется, роспись на тарелках…
Шкатулочка для рукоделия. Наверное, принадлежала матушке Гете. Очень мило. Нужно было ее стырить… Вообще в доме поэта много такого, что отлично бы вписалось в собрание вещиц, которые однажды мне приглянулись, так что я решила больше не расставаться с ними. И вот я иду мимо длинных полок – рядов моих славных трофеев. Вот зеленая фарфоровая конфетница. Где я ее прихватила, не помню… В музее? Кажется, она стояла возле Давида… А почему я Давида не взяла, ведь он мне всегда нравился? И я тяну его за ногу, пытаясь сдвинуть с пьедестала. Тяжелый какой! Попрошу его, может, он сам пойдет? Но я обозналась: это вовсе не Давид, а великий Гете в костюме и в позе скульптуры Микеланджело смотрит на меня сверху вниз и укоризненно качает головой в вышине грозового неба…
Усилием воли я вернулась в музей. Собственно, музей находится рядом с домом поэта, во флигеле. Там я опять встретила моих веселых корейцев, на сей раз они хихикали у картины Вильгельма Тишбейна «Сила мужчины». На картине изображены два нагих всадника, уезжающих от зрителя. Их добыча – лев и орел – на седлах позади охотников. Мне почудилось, что я, привязанная точно так же, болтаюсь вверх ногами, острые камни проносятся у самых глаз: меня куда-то тащат по дороге. Но ко мне тянутся руки, некоторые держат фотоаппараты, и корейцы, весело лопоча и улыбаясь во всю ширину любопытных лиц, хватают меня за развевающиеся в такт лошадиному галопу волосы. Эй, разве не для вас табличка «Руками не трогать!»?…
Я опять очнулась. Мне стало противно до отчаяния: как я могла так глупо вляпаться? Но что тут поделаешь: вся моя хитрость, нестандартные ходы, психологические тактики против грубого насилия не помогут.
Неужели я больше не увижу сына?! Поистине рука Божия вела меня в тот день, когда я отвезла его к отцу. Я умру, Йонас женится на Герлинде, и Бэла забудет меня. Что ж, для него так даже лучше… Я заплакала. Как там говорят: капля камень точит? А слезы – скотч? Может, от слез лента чуть-чуть отойдет, чтобы хотя бы подобие крика… Безнадежно.
Что там, после смерти? Меня ждет встреча с умершими родственниками: родителями, братом?… Э-э, лучше не надо. Ничего хорошего они мне не скажут. И у покойного супруга Коры Хеннинга остались ко мне вопросы… Итак, карающая длань Господа занесена надо мной не в шутку – я принялась истово молиться, обещая в обмен на спасение трудиться остаток дней своих сиделкой в доме престарелых.
И Бог действительно смилостивился надо мной, что, впрочем, не ввергло меня в священный трепет, потому что к этому моменту я опять утратила веру: после шести часов лежания связанной – неудивительно.
Заскрежетал замок: дверь открывали. С трудом разлепив опухшие веки, я вглядывалась в темноту прихожей, ожидая появления двух живодеров. Брызнувший свет ослепил меня: я не узнавала вошедших мужчин – да я просто глазам своим не верила!
Феликс и Энди торопливо подняли меня, обнимая, как ребенка, стали осторожно снимать с лица и волос скотч, но все равно было так больно, словно его отдирали вместе с кожей. От боли, от жалости к себе, но прежде всего от перенесенного напряжения я рыдала, не сдерживая слез, на ближайшем дружеском плече, кажется, Феликса, пока молодые люди освобождали мои ноги и руки, одновременно пытаясь выяснить, что, собственно, со мной стряслось. Но у меня не было ни сил, ни желания отвечать на вопросы. Потом, продолжая обнимать, укачивать, гладить меня по голове, они влили мне в рот глоток минеральной воды, все время повторяя:
– Все. Все хорошо. Все кончилось.
Наконец я смогла сама подняться. То, что Катрин так и не забрала свои вещи, пришлось теперь весьма кстати: в большом шкафу нашлось все необходимое, чтобы переодеться.
Стоя под душем, я старалась не думать ни о чем, только следила, как медленно возвращаются ко мне силы, отдаляются унижение и боль, – мало-помалу собирала остатки душевного равновесия…
Выйдя из ванной, я села в кухне – подальше от того места, где меня мучили – и, попивая из бутылки минералку, доверила свои ноги заботе нежданных спасителей, которые теперь врачевали мои ожоги. А я только мешала им, поминутно останавливая и сжимая их руки, как заблудившееся дитя, вдруг нашедшее родителей.
– Они тебя еще и укусили! – сказал Феликс. – Извращенцы! Отвезти тебя к врачу, а то можешь сначала тут полежать, отдохнуть… Нужно еще решить, куда тебя теперь…
– Домой! В кровать! – почти крикнула я.
Энди и Феликс переглянулись.
– Тебя не удивляет, что мы здесь появились? – нежно поправил мои волосы Энди. Тот самый Энди, что недавно был так груб со мной и велел убираться с глаз долой.
Оказывается, Катрин позвонила во Франкфурт, надеясь застать меня дома. Когда трубку сняли, она стала тараторить по привычке: