Покинув пределы города, вскоре мы уже ехали вдоль водохранилища. Лед у его берегов потемнел, местами на нем выступила вода. Я жестом попросил Филю притормозить.
— У тебя фомка есть? — спросил я, выбираясь из тряской колесницы и разминая затекшие члены.
— Кто? — не понял лесничий, далекий от воровского жаргона.
— Ну, тогда монтировка.
Монтировка у него нашлась. Прихватив сверток, я съехал по склону к застывшему водоему. Там я продолбил в тонком прибрежном льду отверстие, разрушил без сожаления излучатель и отправил его останки на дно.
— Зачем нам два тостера? — ответил я на молчаливый Филин вопрос. — У меня в Москве импортный. Тетя прислала из Америки.
— У тебя что, американцы в роду? — газуя, поинтересовался Филимон.
— У нас у всех американцы в роду!
До самых Пустырей лесничий не произнес ни слова.
Утром шестого марта, часов около десяти, я сидел на крыльце и дочитывал мемуары Гаврилы Степановича. Яркие зарисовки быта самоедов и тонкое описание таежной природы заслуживали публикации в журнале "Вокруг света". Внешняя сторона трехлетних скитаний по зимовьям и стойбищам населявших Забайкалье племен была прописана спутником Белявского подробнее, чем обрядовые ритуалы и поверья, ради которых и терпел все лишения, связанные с кочевой жизнью, будущий академик. Если Белявский чаще якшался с шаманами, то Гаврила Степанович отдавал предпочтение молодым скотоводам и охотникам, агитируя их за новую власть. Представьте хронику подвигов Дон Кихота, изложенную его оруженосцем, и вы все поймете.
Из четвертой и пятой частей дневника я узнал, кто такие "чула" и "тын-бура", упомянутые в апокрифическом "Созидателе". "От праздной скуки я иногда вникал в подробности их диких предрассудков, — писал Гаврила Степанович. — Как у православных душа, у этих — "кут". Если небо забирает "кут" человека, с ним дело кончено. "Чула" — тот же "кут", но вышедший из человека во сне или когда тот заболевши. Это вроде как его двойник. "Чула" гуляет по тайге, пока самоед не проснется. А выползает он у спящего через ноздри, как сопля. Но при том огонь его отпугивает, что твоего медведя. Если спящему охотнику положить под кончик носа раскаленный уголек, то он больше не проснется. "Чула" заробеет обратно в тело войти. Когда же я одному храпливому самоеду положил уголек из костра на верхнюю губу, тот вскочил, как ужаленный, да еще и орал благим, товарищи, матом. Так я разоблачил явную ахинею. После смерти, по глупым россказням самоедов, каждый становится "узутом" и переселяется в "нижний мир". Но до переселения он тоже с неделю мечется по лесу, пытаясь нарваться на живого охотника и захватить его тело. В толк не возьму, отчего Михаил Андреевич с таким интересом вникал и заполнял бумагу этими сказками староверов. Шаман у них — особая статья: он предводитель всего общества, лекарь и гадальщик. Налицо, конечно, оболванивание малограмотных. Бубен, в который он лупит, обтянут кожей таежного зверя. Двойник этого дохлого зверя называется у них "тын-бура". "Чула" шамана во время свистопляски садится на этого "тын-бура" и скачет по местности, а то и дальше — в "нижний мир", где трепыхается "чула" самоеда, захворавшего, например, малярией. А ему хвойного отвару лучше бы дать. Но я — не лез. Белявский мне настрого запретил вмешиваться в "девственную", как он выразился, область. Все это утильное знахарство и мракобесие самоеды называют "камланием". После "камлания" шаман обязательно прячет своего "тын-бура" где-то в чаще, чтоб его другой шаман-конокрад не свел или не покалечил. А тогда знахарю — труба. Охотник-самоед по имени Данила исключительно врал о том, что есть "нижний мир". Некоторых его жильцов мне потешно было представлять, каковы они, эти "ретивый черный господин" и "пегий удалой господин с колодками на ногах". Не желая обидеть Данилу, я тщательно пугался, когда он брехал про Пороза. "Пороз, Гаврилка, — делал самоед круглые глаза, — это бык смерти". По описанию самоеда, размером он выходил с огромадную сопку. Посреди лба у него торчал крупный рог высотою с кедровое дерево. Этим рогом Пороз непрестанно буравил подземные ходы, чтобы выйти наверх. И когда ему подфартит выбраться наружу, всем нам, включая Данилу, наступит хана. Одного Пороза, товарищи, я знаю. Это паскудная Антанта, которой мы обломали рога и, придет час, добьем в собственном логове".
Так детально передать воспоминания Обрубкова я имею возможность благодаря тому, что Гаврила Степанович год спустя отправил мне их бандеролью в ответ на посылку с тридцатью пачками "Бело мора" и пятью — индийского чая "три слона".
Но, пожалуй, только шестая тетрадка, повествующая о прибытии "экспедиторов" непосредственно в Москву, где их встретил Паскевич, помогла мне восстановить кое-какие причинно-следственные связи между настоящим и прошлым.
"На банкете с водкой и женщинами, отмечавшими успех нашей таежной комиссии, Паскевич вел себя как фабрикант и буржуй, — записал Обрубков. — Он принуждал оркестр играть "Интернационал", размахивал наганом и обещал прикокнуть официанта за то, что этот малый не умел кричать петухом. Не такого я ожидал от победившей революции. Паскевич, надравшись до безмолвия, уснул в обнимку с графином, и впервые после чудовищной разлуки мне повезло наедине с Федором. Брата Паскевич забрал из конницы для особых поручений. Федор и обрадовал меня, что вдовая мать наша, полноценный боец читинского подполья, благодаря Паскевичу служит в Москве и даже в министерстве. Она теперь в браке за ответственным работником Губенко, у которого дочь-пятилетка. Так образовалась у нас и сводная сестра. Тогда же узнал я от Федора, что Михаил Андреевич Белявский никакой не специалист по ядам. Его наука — о продлении жизни вождей. Когда еще в девятнадцатом году на Лубянку пришли бумаги ветеринара, Паскевич уделил им особое внимание и выбил себе директиву. "Это был день рождения Каменева, — укрепил тихим голосом Федор мое прозрение. — Паскевич нарезался, как шельма, и всех подозревал. Он отвел меня в женский туалет, чтоб нас не подслушали. Там он признался мне, что Блюмкин — идиот. Собирается в Шамбалу священное озеро искать. По его источникам, воды озера жизнь продлевают. Но все — чепуха, потому что Белявский уже здесь нашел лазейку в самую вечность. А он, Паскевич, нашел Белявского". Так-то, брат".
В сущности, это было все, что меня интересовало. Я закурил. Собственно, я и сидел на крыльце, чтобы курить. Ольга Петровна запах табака не жаловала. Да и Насте было вредно.
Караул, пыхтя, выбрался из конуры и перековылял на крыльцо. Здесь он положил морду мне на колени, предлагая чесать его за ухом. К дому цветовода Чехова вразвалку подкатил легковой фургон — "каблук" в просторечии — с кавказским человеком за рулем. Чехов, загодя упаковавший тюльпаны во фруктовые коробки, встретил его у ворот. Кавказец покинул фургон для переговоров. Переговоры с его стороны сопровождались жестикуляцией, горячей, точно песок на пляжах Гудауты. Флегматичный Чехов отвечал, изредка встряхивая кудрями. Я видел, как они ударили по рукам. Причем в горсти Чехова после совершения сделки осталась заметная даже с нашего крыльца пачка денежных знаков. Итак, столичные, судя по номеру на "каблуке", представители сильного пола могли строиться в очередь. Тюльпан — лучший подарок женам, тещам и матерям к Международному женскому дню.