— Но по животу ни разу не ударил, — оправдывался он, — я следил.
Этого я никак не понимала.
— Если ты был до такой степени вне себя, что бил беременную женщину, как ты мог помнить о ее животе?
— Сам не знаю, — кротко отвечал Дитер.
Она, как я постепенно выяснила, после этого колоться бросила, а вот он торговать не перестал.
Когда в это дело с головой влезешь, потом так просто не вылезешь.
— А что вы купили в Марокко?
— Только гашиша чуть-чуть, нет, честно. Ни грамма героина, его там и не достать.
Мне все-таки удалось разузнать, что в самой отчаянной его афере Марго действительно обеспечила ему алиби, а в виде платы за лжесвидетельство потребовала не денег, а женитьбы.
А еще мне очень хотелось спросить про вторую половину моих долларов, но я не осмелилась.
Минуло два совершенно упоительных дня. Мы с Дитером слушали рождественскую ораторию в вайнхаймской церкви Святого Марка, а потом, уже почти на ночь, пекли нюрнбергские пряники. Наконец-то у меня появился верный спутник для пеших прогулок по Оденвальду и Пфальцу. Красивей всего в этой гористой местности извилистые тропы, вьющиеся через густые виноградники; к северу они ведут в Хеппенхайм, к югу — в Шрисхайм. Из зарослей ежевики тут и там вспархивали вспугнутые фазаны, айва, буйно произрастающая в палисадниках, наполняла воздух дурманным ароматом своей падалицы, стволы фруктовых деревьев обвивал хмель, — мглистые, пасмурные осенние дни здесь настолько сказочно волшебны, что никакое летнее великолепие не может с ними тягаться. Разок мы прошлись в Хайдельберге по рождественской ярмарке, потом жарили дома каштаны и играли в шахматы.
В какой-то момент я вдруг поняла, что больше так не выдержу.
— Вы же потратили только половину денег, — выпалила я. — Почему ты мне лгал?
Дитер побледнел.
— Это Левин тебе сказал? — неуверенно спросил он.
— Да, — соврала я.
— Половину долларов я приберег для тебя, — сказал Дитер.
— Зачем ты их вообще у меня брал?
— Левин так хотел, он же мне должен.
— У Левина своя доля наследства!
Дитер был в крайнем замешательстве.
— Обещаю тебе, Элла, больше я никогда в жизни его не послушаю, я с самого начала был против того, чтобы брать с тебя эти деньги.
Он стремительно вышел и минуту спустя почти подобострастно принес мне мои доллары.
— Деньги — это не вопрос, — сказала я, для порядка пересчитав всю сумму, — но я ненавижу, когда меня надувают.
Дитер кивнул.
— Все, начинаю новую жизнь, — сказал он. — Я тоже за деньгами не гонюсь, по мне, так можешь при разводе все до гроша отдать Левину.
— И не подумаю, — возразила я. — Но как бы там ни было, сейчас, когда он явится сюда прямо от смертного одра своей матери, я не могу с порога огорошить его сообщением, дескать, вот мой новый муж, да еще и отец ребенка. Этак он, не дай бог, еще сотворит над собой что-нибудь.
Левин, легок на помине, тут же позвонил сам. Его отчаянье могло бы размягчить и камень.
— Но самое страшное, — выдавил он под конец сквозь всхлипы, — я уже не смогу сказать маме, что я счастлив в браке и что мы ждем ребенка!
Через два дня наступало Рождество. Дитер купил небольшую елку и очень радовался приближению праздника. Никогда еще ему не было так хорошо, сказал он мне, — уютный домашний очаг, милая жена, ожидание ребенка. С прежними дружками и с торговлей наркотиками покончено навсегда. Благодаря мне он стал другим человеком.
24 декабря, возвратясь домой после утомительного пробега по магазинам, я нашла на столе записку. Левин просил встретить его во франкфуртском аэропорту, мать его прошлой ночью умерла. Дитер поехал его встречать. В тот день я в супермаркете отбила себе щиколотку тележкой для покупок, крышкой багажника прищемила палец и вот, еле живая, с тяжеленными сумками стояла перед холодильником. Оба красавца, видимо, рассчитывают, что к приезду их будет ждать накрытый стол и готовый обед.
Исхудавший, совершенно подавленный Левин вернулся домой и, как ребенок, хотел, чтобы его утешили, приласкали, взяли на ручки. Выпив немного чаю и шмыгая носом, он улегся в гамак, покуда Дитер устанавливал на крестовине елку, а я пылесосом собирала осыпавшиеся иголки. Потом, наконец, я принесла мои заветные елочные игрушки и начала украшать елку. Пахло хвоей. Левин принес проигрыватель, не забыл и свою любимую пластинку — «Орфей и Эвридика».
«Как горька моя утрата! Было счастье — нет его!» — ревели динамики на полную громкость. Прежде, слушая вместе с Левином эти слова, я мысленно относила их к себе, мне казалось, это меня, возлюбленную, он утратил и меня оплакивает. А теперь получается, это все о мамочке, уж не попахивает ли тут инцестом?
Дитер, казалось, ни о чем таком не думал: он сосредоточенно укреплял звезду на макушке елки.
В этот час я бы с куда большим удовольствием включила радио и послушала американские рождественские песенки, вместо этого меня глушили таким вот текстом: «Все напрасно! Нет надежды! Сладкой неги и покоя мне вовеки не вернуть!»
Левин, слушая пластинку, громко подвывал, так что я и слов-то уже почти не разбирала. Ну как в такую минуту заговорить о разводе?
Затем последовало мелодраматическое кофе-питие.
— Если и дано человеку утешение, — рассуждал Левин, — то только в детях. Любимый человек уходит из жизни, но появляется на свет новый. Если у нас будет девочка, мы назовем ее именем мамы.
Сколько я знаю, маму звали Августой.
— А второго имени у нее не было? — осторожно поинтересовалась я, вдруг впервые отчетливо осознав, что хочу сына.
— Разумеется, — откликнулся Левин, — Августа Фридерика. Дома ее, кстати, Густель звали — мило, правда?
— На Фридерику я согласна, — ответила я уклончиво, краем глаза успев заметить, что теперь передернуло уже Дитера.
После кофе мы зажгли свечи и в некотором смущении уселись вокруг елки. Дитер принес вина, и Левин после каких-нибудь пяти бокалов впал в эйфорию.
— Через год нас будет уже не двое, — мечтал он, не замечая, что рядом со мной уже сидит Дитер, — наша малышка будет в восторге, когда увидит все эти свечи и пестрые шары.
Дитер сглотнул, потом сказал:
— А через два года наш ребенок будет уже вовсю бегать.
Однако Левину было не до притяжательных местоимений. Он продолжал пить, лез ко мне обниматься, то уверяя, что это Рождество — самое прекрасное в его жизни, то, минут через пять, — что такого грустного Рождества у него отродясь не бывало.
Дитер не произнес больше ни слова, только пил. Я начала тревожиться не на шутку, они оба переставали мне нравиться. На улице пошел дождь, а не снег, о котором в рождественскую ночь все так мечтают. По радио пение детского хора перемежалось звоном колоколов.