Гюстав Корколь, единственный сын мелкого чиновника из Ратуши, в юности откупился от воинской повинности. Война с Пруссией, поражение, пленение Наполеона III, провозглашение Республики — все эти события оставили его равнодушным. Политикой он интересовался ровно настолько, чтобы точно знать, на чьей стороне держаться выгоднее. А держался Корколь всегда на стороне сильного — и во время Парижской коммуны не упустил свой шанс. Рвение, проявленное им при подавлении восстания, было замечено, и он тогда одолел одним махом сразу несколько ступенек карьерной лестницы. Полицейский агент в штатском с годовым жалованием тысяча двести франков стал помощником инспектора безопасности, а затем и инспектором с окладом тысяча восемьсот франков в год. Он живо научился держать нос по ветру — мгновенно вычислял слабые места вышестоящих и умел скрывать собственные недостатки от коллег и подчиненных. Но все его навыки и дарования вкупе с неуемной энергией не вознесли его до высот, о которых мечталось.
Недавнее назначение Рауля Перо, жалкого писаки, на пост помощника комиссара было для Корколя как удар под дых. Его обошел сопляк, которому и тридцати не исполнилось! Хуже того — он, Гюстав Корколь, должен теперь подчиняться этому сопляку!
Но больше всего Корколя удручал тот факт, что его не ценят по достоинству. А между тем никто среди коллег ему в подметки не годился. Он был настоящим фликом, компетентным и опытным. Стоило ему взглянуть на подозреваемого — и уже было ясно, что тот виновен, а на допросе с пристрастием вина неизменно подтверждалась. Коллеги ахали: «Как же ты догадался, Корколь? Воистину, хорошим людям всегда везет!» Идиоты! При чем тут везение? Правильный флик полагается на чутье.
Но в последнее время чутье стало ему изменять. Корколь устал, работа в полиции ему обрыдла. Большинство инспекторов вокруг только и делали, что выслуживались перед начальством, тупые бараны, повиновались любому властному жесту и взгляду в надежде на то, что таким образом удастся снискать благосклонность высших чинов. Остальные выполняли приказы только из страха. Корколь презирал и тех, и других. Особенно последних. Он уже нарушил все писаные и неписаные заповеди, и небо не рухнуло ему на голову. Чего еще бояться?
Волна негодования внезапно схлынула, оставив после себя затхлый душок пережитых за долгие годы унижений. Корколь прошелся по комнате и снова улегся в постель.
— Теперь все хорошо. Завтра я буду свободен как птица.
Месяц назад он обратился к специалисту по изготовлению фальшивых документов, естественно не назвав своего имени. И мастер постарался на совесть. Теперь этот «сезам» откроет Корколю беспрепятственный путь к Писающему Мальчику. Там, в Брюсселе, он станет почтенным господином Каппелем, выходцем из Гента, бездетным вдовцом и скромным рантье. В Брюсселе его ждет прекрасное, безоблачное будущее…
Корколь покосился на стул возле кровати — в слабом свете свечи смутно темнел повешенный на спинку элегантный костюм-тройка. «Завтра, завтра… Северный вокзал… Господин Каппель…» — вяло кружились в голове слова, пока его наконец не сморил сон.
Гюстав Корколь проснулся в холодном поту. Дремы как не бывало. Мышцы одеревенели, руки-ноги не слушались.
В комнате кто-то был.
Да нет, почудилось, почудилось — это всё оплывающая свечка, это умирающее пламя рисует страшные тени.
Бешено колотившееся сердце унялось, и Корколь почти убедил себя в том, что приступ паники — лишь следствие ночного кошмара. Почти.
Он приподнялся на локте:
— Кто здесь?
Глупость какая, откуда взялись эти детские страхи? Входная дверь заперта на два оборота, кто мог проникнуть в квартиру — призрак? Почему-то вспомнилась книга сказок, которая в детстве на несколько месяцев лишила его сна. Это был подарок дядюшки, толстый томище в красном переплете. Маленький Гюстав, млея от ужаса, каждый вечер открывал его, потому что таящийся между страницами мир, населенный чудовищами, великанами, драконами, притягивал неудержимо.
Он различил в темноте чернильно-черную на фоне ночи тень, медленно скользящую к кровати, и натянул одеяло до подбородка, словно мог от нее спрятаться.
— Кто здесь?! Ответьте мне!
И тогда тень запела:
Время вишен любил я и юный, и зрелый,
С той поры в моем сердце рану таю.
Богиня Фортуна любовь подарила,
Это она в сердце рану открыла,
И ей не дано утолить боль мою.
Время вишен любил я и юный, и зрелый,
Поныне о нем я память храню.
Стон Гюстава Корколя превратился в хрип и оборвался, когда клинок вошел в его сердце.
Четверг 27 июля
Под каштанами сквера Монруж массовик-затейник гнал стадо осликов к Люксембургскому саду. Дальше потянулись пустынные улочки с белыми оштукатуренными фасадами; лишь крики стекольщиков и точильщиков порой побуждали кого-нибудь из жильцов высунуться из окна, а так вокруг не было ни единой живой души — всех распугала жара.
На середине Фермопильского проезда Виктор и Жозеф ступили в вестибюль здания, приютившего типографию Поля Тэнея. Из коридора в глубине выметнулся рыжий кот, за ним — подмастерье лет двенадцати.
— Чё-то вы не торопитесь! — нагло заявил пацан, заступив им дорогу. — Принесли копии?
— Месье Тэней на месте? — спросил Жозеф.
— Хозяин-то? Да свинтил опять куда-то, ищи ветра в поле! — осклабился подмастерье. — Вам-то чё?
— А ну отойди, недомерок, чего встал на пути?
Мальчишка посторонился, одарив Жозефа недобрым взглядом, и ухватил за шкирку кота.
После сонного спокойствия, царившего в квартале, шум печатных машин показался оглушительным. Виктор и Жозеф направились к типографскому работнику — тот трудился у наборной кассы, установленной на подставке. Бросая время от времени взгляд на лежащую рядом рукопись, брал литеры из ячеек и помещал их в верстатку, которую держал в левой руке.
Между тем подмастерье, только что узнавший про себя, что он «недомерок», и затаивший злобу, незаметно прокрался с котом на вытянутой руке следом за обидчиками. По плану, вовремя отпущенный кот должен был броситься им под ноги и учинить неприятности вплоть до падения, но все получилось иначе. Рыжая животинка метнулась к наборной кассе, заскочила на нее, перемешав литеры, и оттуда перемахнула прямо на стойку, где метранпаж раскладывал готовые формы. Последовал взрыв всеобщего негодования, а подмастерье кинулся наутек с воплем:
— Это не я! Не я!
— Аженор, я тебе уши откручу, негодник! Эта тварь мне все листы перепортила!
— Она мне в краску влезла!
— В мешок ее и в сортир, рыжую скотину!
— Чертов Аженор, отродье цехового мастера, думает, что ему все позволено! — поделился возмущением наборщик. Виктор сочувственно покачал головой. — Недавно тут над папашей Фламаном поиздевался, это самый старый из наших корректоров. Короче, папаша Фламан дал этому хулиганью подзатыльник, и не просто, а за дело, так Аженор в отместку приколотил его уличные башмаки к полу гвоздями, папаша Фламан сунул в них ноги, хотел сделать шаг — и разлегся, что твой турок на диване.