Лоуренс ее успокаивал, умасливал, уговаривал; наконец Глэдис решилась говорить:
– Если вы обещаете, что дальше не пойдет, сэр.
– Само собой, я никому не скажу.
– И меня за это не притянут к ответу в суде?
– Ну что ты!
– А хозяйке не скажете?
– Ни под каким видом.
– А если дойдет до миссис Пратт...
– Ни в коем случае. Ну, говори же, Глэдис.
– А вы уверены, что можно?
– Можно, уверен. Когда-нибудь ты сама будешь рада, что спасла меня от петли.
Глэдис негромко взвизгнула.
– Ой! Да что вы, сэр, боже упаси! Да ведь я слышала совсем мало и по чистой случайности, вы понимаете...
– Понимаю.
– Хозяин-то, он сердился, ясное дело. «Через столько лет, – так и говорит, – вы осмелились сюда прийти – это неслыханное оскорбление». Что леди говорила, мне было не слыхать, но он на это сказал: «Я отказываюсь наотрез, категорически». Все я не запомнила, но они так уж ругались, она у него что-то просит, а он – ни в какую. «Позор, что вы сюда явились», вот что он еще говорил, и: «Вы не смеете с ней видеться, я вам запрещаю». Тут я и навострила уши. Похоже, что леди собиралась кое-что порассказать миссис Протеро, а он боялся, как бы чего не вышло. Я себе и говорю: «Подумать только! Вот тебе и хозяин. Такой придира. А сам-то, может, коли во всем разобраться, сам-то он не больно хорош. Подумать только», – говорю. «Все мужчины одинаковы», – так я и сказала своему дружку после того. Он не соглашался ни за что. Спорил, да еще как. Но он тоже сказал, что удивляется полковнику Протеро – он у нас и церковный староста, и с кружки глаз не спускает, и в воскресной школе уроки дает. «Это самое плохое и есть», – я ему говорю. Сколько раз мне матушка говаривала, что в тихом омуте черти водятся.
Глэдди умолкла, запыхавшись, и Лоуренс попытался тактично вернуть ее к началу разговора.
– А еще что ты слышала?
– Да всего ведь и не упомнишь, сэр. Все одно и то же. Раз или два он сказал: «Не верю». Вот так: «Мало ли что Хэйдок говорит, а я не верю».
– Так он и сказал: «Мало ли что Хэйдок говорит»?
– Да, так и сказал. И еще сказал, что все это – сговор.
– А ты совсем не слышала, что говорила леди?
– Только в самом конце. Наверное, она встала и подошла поближе к окну. И я слышала, что она сказала. У меня вся кровь застыла, ей-богу. Никогда этого не забуду. «Может быть, в этот час завтра вечером вас уже не будет в живых» – вот что она сказала. С такой злобой. Я как только услышала про убийство, так и сказала Розе: «Вот! Что я тебе говорила?»
Лоуренс задумался. Он пытался сообразить, насколько можно верить рассказу Глэдис. Она не врала, но он подозревал, что рассказ был сильно приукрашен и отшлифован после убийства. Особенно он сомневался в том, что она точно передала последнюю фразу. Он опасался, что своим появлением на свет эта фраза обязана совершившемуся убийству.
Он поблагодарил Глэдис, поблагодарил ее как положено, уверил, что никто не расскажет о ее проступках миссис Пратт, и покинул Старую Усадьбу. Ему было над чем поразмыслить.
Ясно было одно: беседа полковника Протеро с миссис Лестрэндж носила отнюдь не мирный характер, и он боялся, что об этом узнает его жена.
Я вспомнил о церковном старосте, про которого рассказывала мисс Марпл, о его двойной жизни. Неужели и тут нечто подобное?
Мне очень хотелось знать: при чем тут Хэйдок? Он избавил миссис Лестрэндж от необходимости давать показания на следствии. Он сделал все от него зависящее, чтобы защитить ее от полиции.
Насколько далеко мог он зайти в своем стремлении ее выгородить?
Предположим, он подозревал в ней убийцу. Стал бы он, несмотря на это, защищать ее до конца?
Эта необыкновенная женщина обладала поразительным, неотразимым обаянием. Я сам всеми силами противился даже мысли о том, что она могла совершить преступление.
Сердце говорило мне: «Она на это не способна!»
А бесенок в моем мозгу возражал: «Ну да, и только потому, что она на редкость красивая и привлекательная женщина!»
Как сказала бы мисс Марпл, такова уж человеческая натура.
Возвратившись домой, я угодил в эпицентр домашней трагедии.
Гризельда выбежала в холл со слезами на глазах, увлекла меня в гостиную и сказала:
– Она уходит.
– Кто уходит?
– Мэри. Она уже предупредила.
Честно говоря, я не видел в этом сообщении ничего ужасного.
– Что ж, – сказал я, – придется нанять другую прислугу.
По-моему, это был совершенно естественный ход мыслей. Когда одна прислуга уходит, вы нанимаете другую. Я не понимал, почему Гризельда смотрит на меня так укоризненно.
– Лен, ты – бессердечное существо. Тебе все равно.
Вот этого я бы не сказал. Напротив, я чувствовал, что сердце мое встрепенулось от радости при мысли о том, что кончится эра подгорелых пудингов и недоваренных овощей.
– Мне придется искать девушку, пока ее еще найдешь, а потом надо будет ее еще вышколить, – сказала Гризельда, и в ее голосе слышалась острая жалость к своей горькой участи.
– А разве Мэри вышколена? – спросил я.
– Ну конечно!
– Тогда, наверное, – предположил я, – кто-нибудь услышал, как она все время вежливо говорит «сэр» или «мадам», и тут же решил похитить у нас сей образец для всех служанок. Мне только остается сказать, что их ждет разочарование.
– Да не в том дело, – сказала Гризельда. – Никому она пока не нужна. И никто ее у нас никогда не переманит, не беспокойся. Дело в ее оскорбленных чувствах. Она очень близко приняла к сердцу, когда Летиция Протеро сказала, что она плохо вытирает пыль.
Гризельда часто поражает меня неожиданными заявлениями, но это оказалось настолько неожиданным, что я даже усомнился в его истинности. Никто на свете не заставит меня поверить, что Летиция Протеро снизошла до того, чтобы входить в наши домашние дела и попрекать нашу служанку за неряшливость. Это было совершенно не в духе Летиции, так я и сказал Гризельде.
– Не усматриваю ни малейшей связи между Летицией Протеро и нашей пылью, – сказал я.
– И я тоже, – сказала моя жена. – Это вопиющая нелепость. Пожалуйста, поговори с Мэри сам. Она на кухне.
Мне вовсе не хотелось беседовать с Мэри на эту тему, но Гризельда – она удивительно энергична и порывиста – буквально втолкнула меня в кухню, прежде чем я успел взбунтоваться.