Пока я смотрела на Хуана, недавно оправившегося от трехдневной лихорадки, вошел Чакон и сообщил, что некий мастер Кристобаль Колон требует его принять.
— Он принес вот это, — сказал Чакон и, неодобрительно хмурясь, протянул мне рекомендательное письмо, опечатанное эмблемой могущественного кастильского гранда герцога де Мединасели.
— Он хочет увидеться с нами прямо сейчас? — спросила я.
Меня начинало клонить в дрему, и я подумывала отложить письма и предаться редкому дневному сну. К тому же я не одета для приема посетителей — на мне было простое домашнее черное бархатное платье с поясом, а волосы повязаны белой лентой.
— Да, — проворчал Чакон. Он уже разменял седьмой десяток, заметно растолстел, но готов был всеми силами защищать нашу семью, стоя на страже подобно мастифу. — Говорит, что приехал с юга, и настаивает, что хочет видеть вас лично. Упрям как мул, ждет во внешней галерее уже три с лишним часа. Я объяснял ему, что вы на совете, а потом будете ужинать, но он за все это время с места не сдвинулся.
Я кивнула, проглядывая пергамент и смутно вспоминая, что этот мореплаватель был в свое время клиентом Медина-Сидонии. В своем письме герцог де Мединасели объяснял, что Медина-Сидония устал от требований генуэзца и отправил его восвояси. Колон пошел к Мединасели, который поверил в заявление мореплавателя, что у того есть реальный план по преодолению многолетней турецкой блокады Средиземноморья и пересечению океана с целью найти неизведанный путь в Индию. Мединасели был готов частично финансировать его и предоставить корабли, но Колону требовалось наше королевское одобрение. В противном случае он намеревался покинуть Испанию и представить свои соображения королю Франции.
— Интересно, — пробормотала я, сложила письмо и отдала его своему секретарю Карденасу. — Фернандо, ты слышал? Пришел тот мореплаватель.
Мой муж поднял взгляд. Щеки его покраснели; судя по всему, он горячо спорил с Мендосой над боевыми планами. Даже в свои пятьдесят девять лет изысканный кардинал оставался опытным генералом, когда-то водившим войска в бой, и у него имелось немало идей, как лучше добиться падения Малаги.
— Мореплаватель? Какой? — Фернандо яростно взглянул на Мендосу, который невозмутимо отхлебнул из кубка, как всегда не обращая никакого внимания на нрав моего мужа.
— Которому покровительствовал Медина-Сидония, помнишь?
Еще не успев договорить, я поняла: ничего не помнит. Он едва помнил, что мы ели на ужин; в эти дни все его мысли занимал Крестовый поход, словно наших прошлогодних побед не хватало, чтобы загладить единственное его поражение. Фернандо не успокоится, пока не поставит Гранаду на колени.
— Да-да, — раздраженно бросил он. — И?..
— Он здесь, в Гвадалупе, — улыбнулась я. — Желает нас видеть.
Фернандо махнул рукой:
— Что ж, прекрасно, встреться с ним.
И вернулся к спорам с Мендосой. Я кивнула Чакону:
— Я приму его. Но предупредите, чтобы был краток.
Чакон возвратился с высоким широкоплечим мужчиной в простом черном камзоле. Тот снял шляпу, открыв копну рыжеватых волос, среди которых поблескивали седые пряди; когда он поклонился, я отметила его высокомерие и врожденную гордость аристократа.
Мореплаватель поднял взгляд, и меня удивила исходившая от его бледно-голубых глаз сила.
— Majestad, — низким голосом проговорил он, — для меня это немалая честь.
Честь честью, но извиняться за то, что явился без приглашения, он не стал. Я едва сдержала усмешку. Он действительно был хорошо знаком с Медина-Сидонией. Лишь близкий контакт с человеком подобного калибра мог породить такую уверенность в себе.
— Мне сказали, вам пришлось долго ждать, — проговорила я. — Не хотите грога?
— Нет, если вы не против.
Он не сводил с меня глаз, что заметили даже мои фрейлины и начали осторожно поглядывать на него. Большинство мужчин не поднимали взгляда без моего разрешения, а тем более не отказывались от предложенного угощения.
— Мне многое нужно вам рассказать, — добавил он, и, к своему удовольствию, я увидела легкий румянец на его щеках. — Я действительно долго ждал — два с лишним года.
— В галерее монастыря? — вставила Беатрис, и он обратил свой серьезный взгляд на нее.
— Ожидал бы и там, если бы это решило мой вопрос, — сказал Колон, и я нисколько не усомнилась, что он не шутит.
— Что ж, прекрасно.
Я небрежно откинулась в кресле, чувствуя, как сильнее забилось сердце. В госте, несомненно, было нечто притягательное, возможно даже слишком. Крепко сложенный, с орлиным носом, задумчивым взглядом и решительным видом, он был лишен свойственной простолюдину покорности, убежденный в присущем ему достоинстве, как обычно бывает лишь у аристократов. Стоял передо мной, высоко подняв голову, словно я должна была ожидать его появления и все происшедшее ранее — лишь интерлюдия перед нашей решающей встречей.
И я вдруг поняла, что ощущаю то же самое.
Хорошо поставленным голосом он изложил свою просьбу. Чувствовалось, он заранее тщательно подготовил речь, в которой с пафосом заявлял об абсолютной убежденности в шарообразной форме мира, о вверенных ему тайных картах, о непреклонной вере в то, что неисследованные просторы океана куда обширнее, чем полагает большинство. В речи его не слышалось акцента, что заставило меня усомниться в его словах, будто он сын итальянских шерстобитов. Но сомнения рассеялись, когда он поведал, что в юности потерпел кораблекрушение у берегов Португалии и провел многие годы в Лисабоне в обществе моряков и географов, где труды египетского астронома Птолемея и греческого математика Эратосфена открыли ему глаза на возможность существования битком набитых пряностями, драгоценностями и шелками далеких земель, которые только и ждали, когда их обнаружат и заявят на них права. Я вспомнила, как сама в юности сидела в Сеговии над древними фолиантами и восхищалась тягой к приключениям, что толкала людей на поиски неизведанного. Казалось, будто он инстинктивно чувствовал, каким образом затронуть эти струны в моей душе, и отважно пытался разрушить разделяющие нас социальные барьеры.
Конечно, заявления его оставались бездоказательными и притянутыми за уши, и столь же возмутительными выглядели требования титулов и наград за возможные открытия. Никто еще не появлялся перед монархом, прося столь многого и столь мало предлагая взамен.
Но когда он закончил, протягивая ко мне руки, и смолкло эхо его голоса, в зале наступила полная тишина; даже дети оставили свои игры, слушая его, а я вдруг поняла, что невольно наклонилась вперед в кресле и, опустив подбородок на руки, сосредоточенно внимала гостю.
Услышав едва различимый стук по дереву, я повернулась и увидела Фернандо, который барабанил пальцами по заваленному картами столу. Его канцлер Сантанхель стоял рядом, выпучив глаза и позабыв обо всем; на тонких губах Мендосы играла легкая улыбка.