— Тут недалёко, всего четверть часа идти, — сообщил он. — Правда, в горку.
И они двинулись в путь. Дождь припустил сильнее, и Мона пожалела, что не взяла с собой макинтош. Вскоре она промокла насквозь, так, что волосы прилипли к щекам.
«Не слишком удачное начало», — думала она.
Но шла вперед без единого слова жалобы, бок о бок с юным Биллом, фальшиво насвистывавшим себе под нос какую-то неузнаваемую мелодию.
— Тетя Мона, тетя Мона! Смотри, какой там котик!
Мона разогнулась, не выпуская из рук швабры.
— Где, милый? — спросила она.
— Вон там!
Малыш указал в дальний конец сада, где восторженная малышня окружила здоровенного полосатого кота.
— Какой хороший! — проговорила Мона. — Иди приласкай его, только будь осторожнее, не напугай.
— А он меня не поцарапает? — спросил малыш.
— Нет, если не сделаешь ему больно, — ответила Мона. — Погладь его. А вот на руки лучше не брать.
На прошлой неделе кто-то из детворы притащил в дом найденного во дворе котенка. Из самых лучших намерений малыш нес его за шею и едва не задушил.
Все это были городские дети — они не умели обращаться с животными. Некоторые до сих пор боялись кур, а при виде коровы с криком ужаса цеплялись за взрослых.
Забавно: бояться коров после всего, что пришлось пережить этим детям! Большинство из них потеряли дом при бомбежках, многие потеряли родных; однако нервы их по большей части не пострадали.
Война оставила свой отпечаток на тех, кому пришлось много ночей подряд провести в бомбоубежищах. Такие детишки были бледными, худенькими, с темными кругами под глазами, словно изголодавшимися по воздуху и солнечному свету.
Но стоило им пару недель прожить в деревне, и даже самые слабенькие чудесно изменились: поздоровели, окрепли, начали бегать, шалить и просить за обедом добавки.
Глядя на то, как ребятишки рассаживаются за круглым обеденным столом, Мона говорила себе: их счастье, их благополучие стоит и боли в спине, и усталости, и страшного изнеможения, знакомого ей с первого дня в Айвидине.
В интернате работало всего три человека, и все они сбивались с ног.
Во главе интерната стояла директриса — почтенная женщина, перед самой войной ушедшая на пенсию с должности сестры-хозяйки в большой детской больнице. Ей подчинялась сестра Уильямс — дипломированная медсестра, много лет отдавшая частной практике. Знала и умела она много, но, на взгляд Моны, воплощала в себе все недостатки своей профессии. Делала она ровно «от и до», и почти невозможно было заставить ее взяться за то, что не входит в ее профессиональные обязанности.
Из Лондона директрисе постоянно обещали прислать еще двух-трех помощниц, но пока прислали одну только Мону.
Найти прислугу на месте тоже не удавалось.
До войны Фултон-андер-Слау был богом забытой деревушкой, в которой и проезжающий автомобиль становился событием.
Теперь всего в пяти милях от деревни возводился аэродром, а еще ближе, практически на выселках, заработал завод по производству точных инструментов.
Квалифицированные рабочие ехали сюда из городов, но неквалифицированную рабочую силу вербовали из местных, так что все девушки и даже многие замужние женщины из деревни теперь работали на аэродроме или на заводе.
Кто в таких условиях согласится идти стирать или мыть полы за мизерную плату? Единственная местная работница, какую удалось «привлечь» директрисе, была Глэдис — девушка, про которую односельчане говорили, что у нее не все дома.
В самом деле, ни ловкостью, ни сообразительностью Глэдис не отличалась. Хоть она и старалась, но порой вытворяла такое, что просто ум за разум заходил.
— Она два раза лежала в психиатрической лечебнице, — объяснила Моне директриса. — Но что же делать? И такая пара рабочих рук для нас лучше, чем никакой. По крайней мере, она хоть что-то может.
«Что-то» Глэдис могла — но очень немногое, и вскоре Моне пришлось близко познакомиться с черной работой. Кто-то же должен был готовить, стирать, убирать, мыть полы, так что они делали это по очереди.
Всякий раз, когда подходила очередь сестры Уильямс, она так сокрушалась по этому поводу, что директриса и Мона предпочитали сделать все сами, лишь бы не слышать ее ворчания.
Иногда, в изнеможении вползая к себе в спальню и в одежде падая на кровать, Мона спрашивала себя, не сон ли все это. Или, быть может, все прежнее было лишь сном?
Ей вспоминались годы, проведенные в роскоши и безделье. Парижская квартира, где жена консьержа прислуживала ей и по первому требованию готовила любые эпикурейские блюда… или квартира в Нью-Йорке, куда каждое утро прибегала расторопная негритянка, прибиралась и, прежде чем вернуться к себе в Гарлем, обязательно оставляла на леднике что-нибудь аппетитное к ужину…
Забавно вспомнить: в то время ей было неуютно в гостиницах, она жаловалась на неудобные кровати, а обслуживание частенько именовала «отвратительным».
Теперь, в неотапливаемой спальне, лежа на жестком комковатом матрасе под тощим одеялом, она клялась себе, что никогда больше ни на что не пожалуется.
Однако все это — холод, неудобства, вечная суета, постоянная усталость — не затмевали главного: от этой работы она испытывала такое удовлетворение, как никогда и ни от чего прежде.
Она гордилась своей неутомимостью, гордилась тем, что без слова жалобы делает все, что от нее требуется.
Конечно, бывали и минуты уныния, даже отчаяния, когда Моне казалось, что больше она не выдержит. И порой, особенно когда миссис Марчант пересылала ей письмо от матери или от Майкла, трудно было не поддаться искушению отринуть эту взятую на себя задачу и первым же поездом уехать домой, в Литтл-Коббл.
Тяжелее всего было читать письма Майкла. Писал он немного, но за скупыми строками Мона ощущала его чувства — недоумение, неуверенность, страх. Он не понимал, что произошло, и страшно боялся, что потерял ее навсегда — что она к нему не вернется.
«Что случилось? — спрашивал он. — Я слишком поспешил? Или требовал слишком многого?»
Если бы и так — неужели она стала бы возражать?!
— Бедный Майкл! — шептала Мона, читая эти письма; и все же день ото дня в ней росла уверенность, что она поступила правильно, что, чем дольше продлится их добровольная разлука, тем крепче будет счастье вдвоем.
Иногда она позволяла себе отвечать ему, но лишь иногда, и писала коротко, не углубляясь ни в свои, ни в его переживания, а рассказывая в основном о своей работе с детьми в Айвидине.
Матери она писала подробнее: с ней делилась и мыслями своими, и чувствами, и даже — очень осторожно — надеждами на будущее.
В разлуке между матерью и дочерью складывалась невиданная прежде близость.