– Да не было драки. Федька мне врезал в висок, я сразу свалился. Ничего потом не видел и не помню.
Они замолчали. И Платону вдруг почудилось чье-то дыхание, совсем близко. Он вздрогнул. Веня тяжело вздохнул и спросил:
– Тебе грозила статья из-за этой малолетки?
– Да. Но дальше попыток шантажа дело не пошло. Веня, мы говорим не о том. Помнишь, ты сказал об идеале женской красоты? Ты еще говорил, что все, облизавшие фотографии, видели на пианино именно идеал, мечту, но ведь у всех эта мечта – своя, не похожая на идеалы других.
– Ну, говорил.
– Значит, – вздохнул Платон, – мы с тобой тоже видели в проеме двери мечту. Ты – свою, а я – свою. Эта девочка очень похожа на ту, которую я любил. Так ведь не может быть. Только если она – видение.
– Лажа все это, – отмахнулся Веня. – Я ее щупал! Она пищала. Видения пищат?
Когда еле живой от усталости Платон добрался до своей постели, ему сначала пришлось ее заправлять – Веня проявил недюжинное рвение в поисках Кваки. Улегшись, Платон закрыл глаза и почти сразу забылся.
Он не столько услышал, сколько почувствовал шаги у кровати. Затих, стараясь дышать ровно и спокойно. Илиса подошла сначала к изголовью, постояла, прислушиваясь, потом направилась к ногам. Она залезала под одеяло очень осторожно, Платон едва ощущал движения ее тела. Улеглась она так, чтобы не касаться Платона, и почти сразу заснула. Платон определил это безошибочно: Илиса начала храпеть. Тяжелое дыхание сменилось негромким храпом.
Платон осторожно выбрался из-под одеяла. Прошел на цыпочках в коридор. Тишина. Он стоял у дверей в гостиную почти полчаса – ни звука. Диван не содрогался, пружины не скрипели, никто не стонал сладострастно и не вскрикивал. Тогда Платон решился и с максимальной осторожностью открыл створки двери. Он шел по комнате, совершенно не понимая, что станет делать, если сейчас в кровати с Федором будет лежать девочка, которую он видел в проеме двери. Не знал толком Платон Матвеевич и как быть, если Федор окажется один.
Разложенный диван оказался пустым.
Постояв в растерянности, Платон, естественно, пошел в ванную. Никого. Тут он заметил тень за витражным стеклом кухонной двери и вошел в кухню.
Федор сидел у стола на диванчике и вертел в руках гвоздодер как раз над головой спящей Авроры.
– Федя!.. – кинулся к нему Платон.
– Садись, Тони, – улыбнулся тот. – Что ты бродишь ночью? Разбудила она тебя?
– Кто? – обомлел Платон.
– Квака. Сказала, что пойдет спать с тобой, со мной толком не поспишь.
Не зная, что ответить и как вообще вести себя в такой ситуации, Платон все же решил отойти от Федора с гвоздодером подальше.
– За кошелку беспокоишься? Не беспокойся, Тони. Это даже хорошо, что она на меня зуб имеет.
– А она... имеет? – уточнил Платон, присаживаясь за стол напротив племянника.
– Да она меня терпеть не может. Как видит – убить готова. Это хорошо.
– А что в этом хорошего? – спросил Платон.
– А то, что сделает, как я захочу, – самодовольно заявил Федор. – Ты не сделаешь, и Венька не сделает. А кошелка эта сделает.
– Я ничего не понимаю, – пробормотал Платон. – Скажи, Федор, ты счастлив? – спросил он, заглянув в глаза племяннику.
Тот блеснул в улыбке белыми зубами.
– Как сказать, Тони. Вроде все у меня по теме, а тоска бывает.
– Вот-вот, расскажи поподробней о тоске.
– Не смогу я исполнить, что отец хотел. Ну какой из меня разводной? Обязательно чего-нибудь напортачу. Отец авторитет имел, связи. Если он хотел, чтобы я пошел в разводные после него, зачем не давал жить рядом? Зачем отдавал в интернат? А то вообще – наймет пяток охранников, отправит в Швейцарию в горы. В гробу я видал эти горы. А когда мы с Венькой домой приезжали – он уезжал. Конечно, я мог бить тачки, снимать телок, покупать чего хочу. Но я тут подумал... Венька умнее меня будет. Он по жизни умнее. Пусть он попробует.
– А ты?
– А я пока что на голову совсем как больной.
– В смысле – от удара аквариумом?
– В смысле – ничего не понимаю и ничего не хочу от жизни, кроме койки, – объяснил Федор. – Я, Тони, сейчас столько от жизни имею, сколько никогда не имел и не знал, что такое может быть в натуре.
– Да, конечно! Ты – влюблен! – прошептал Платон, ругая себя за непонятливость.
– Не знаю, не зна-а-аю, – задумчиво протянул Федор. – Но убью любого, на кого она посмотрит. Иди спать, Тони. Я еще посижу. Мне жалко спать.
– Дай-ка мне гвоздодер, – на всякий случай попросил Платон.
В дверях он остановился.
– Федя... Ты все время ходишь в шлеме. Я тут подумал... Ты боишься, да?
– А ты не боишься?
– Я о смерти думаю по-другому, у меня свои заморочки, основанные на чувстве вины. Я спросил, потому что хочу тебе помочь, у меня есть хороший...
– Уже все нормально. Скоро кончатся две недели. Мазь от смерти, помнишь? – объяснил Федор, видя недоумение Платона.
– Конечно, конечно, – пробормотал тот, уходя.
Он осторожно забрался под одеяло в твердой уверенности, что не заснет из-за всхрапываний Кваки. Стал думать, что лучше – отвести Федора к знакомому психиатру или не развеивать миф о великой силе заговоренной мази. Тоже... кстати, своеобразная психотерапия... Как хорошо и спокойно засыпается под ее сон...
Он встал очень рано, но Кваки в постели уже не было. Принял душ, тщательно выбрился, долго выбирал одежду. К светло-голубому пиджаку подобрал серый галстук с металлическим отливом. Потом полчаса выбирал туфли, открыв низкие шкафы для хранения обуви – двадцать четыре ящика вдоль длинной стены.
Платон Матвеевич ехал договариваться с Птахом. Он отлично выспался, сам сварил кофе на кухне под сонное бормотание Авроры. Платон впервые ехал на серьезные деловые переговоры, совершенно не подготовившись к ним. В том смысле, что без репетиций, без предварительного обдумывания вариантов вопросов-ответов, без составления плана беседы. Любой другой человек поступил бы так, будучи совершенно уверенным в себе. Платон же Матвеевич изо всех сил старался не строить никаких предположений и вообще не думать о предстоящем разговоре, потому что находился в состоянии жуткой паники. Сохранять внешнюю невозмутимость и видимость слоновьего спокойствия ему помогали только выверенные действия по исполнению примитивных бытовых необходимостей – четко отмеренные две с половиной ложки сахара в кофе, носки, подобранные в тон к туфлям, ненавязчивый одеколон, безупречный узел галстука.
В такси, правда, Платон позволил себе покуражиться над собственной самонадеянностью. Ему казалось, что он предусмотрел все, бессонными ночами проворачивая в голове ходы против себя и возможность выкрутиться из любой условно выстроенной в уме ситуации. Иногда даже Платону приходило в голову, что человек, задумавший его уничтожить, никогда в жизни не додумается до этих самых, выстроенных в его воспаленном мозгу ситуаций. Но... Выстраданная годами подготовки к подобному дню тактика сегодня никуда не годилась. Вместо реальной физической или бумажной борьбы, вместо преследований его обложили такими невыносимыми условиями существования, что поднесенный к лицу белоснежный платок уже воспринимался им самим как белый флаг сдающегося.