Я приехал в Питсбург, чтобы начать новую жизнь в качестве профессора английской литературы, и уже три месяца влачил безрадостное существование в жалкой квартирке, расположенной на втором этаже над украинской закусочной в Саут-Сайде, когда ко мне явился Крабтри, одетый в форменный полицейский плащ из блестящей кожи, с приличным запасом марихуаны в одном кармане и шестьюдесятью пятью долларами в другом, что составляло выходное пособие, выплаченное владельцем модного журнала для мужчин, который решил раз и навсегда избавиться от неприбыльного бизнеса и начал с увольнения литературного редактора. Мы с Терри немедленно отправились в путешествие с целью изучения баров и ночных клубов, имеющихся в моем городе. Побывав «У Дэнни», и на «Заставе у Джимми», и в «Дорожном колесе» — забегаловки, давно исчезнувшие с карты Питсбурга, — мы приземлились в «Хай-хэте», где в тот субботний вечер выступали «Голубые петухи» — любимцы местной публики, к которым присоединилась заезжая знаменитость Руфас Томас. Степень нашего опьянения к тому моменту достигла столь высокого градуса, что теплая атмосфера, царящая в «Хай-хэте», и качество развлекательной программы показались нам не просто более-менее приемлемыми — мы были убеждены, что все вокруг безумно нас любят, и, насколько я помню, искренне верили, что Руфас исполнял «My Way», французское лирическое стихотворение, на мелодию песенки «Walking the Dog». Правда, немного позже случилась маленькая неприятность: одного из посетителей жестоко избили в соседнем переулке, и он приковылял обратно в «Хэт», придерживая рукой оторванное ухо, да еще мы с Крабтри, с аппетитом умяв четыре порции свинины на ребрышках, остаток вечера мучались несварением и поочередно бегали в туалет. С тех пор, когда Терри навещает меня в Питсбурге, мы обязательно заглядываем в это милое местечко.
Было около половины одиннадцатого, когда я подошел к бару и предстал перед сканирующим взглядом Клемента. Я порадовался, что догадался отдать пистолет Тони Словиаку; ходили слухи, что даже если вы попытаетесь спрятать оружие в самых укромных уголках вашего тела, Клемент предпримет все необходимые меры, но, так или иначе, вытряхнет из вас запрещенный предмет. Оркестр ушел на перерыв, оставив вместо себя музыкальный автомат, который разливался мелодией Джимми Роджерса. Я остановился на пороге в том месте, где начинался ковер веселого оранжевого цвета, напоминающий растворимые таблетки детского аспирина, и окинул зал ностальгическим взглядом. Я не был здесь года два, за это время обстановка в моем любимом баре заметно ухудшилась. Ковер истерся, и местами сквозь прорехи был виден коричневый линолеум, прожженный окурками от сигарет и покрытый какими-то пятнами, о происхождении которых мне даже не хотелось думать. Плитки на знаменитой зеркальной стене кое-где отвалились, и она стала похожа на щербатый рот, зато возле эстрады для оркестра появилась фреска, на которой был изображен сам хозяин заведения, отбивающий зажигательный ритм на гигантской ударной установке. Посетители внесли в полотно свои коррективы, пририсовав к барабанным палочкам волосатые яйца, а под носом у Карла Франклина выросли шикарные усы а-ля Сальвадор Дали. Танцевальная площадка была испещрена следами от каблуков. Я оглянулся по сторонам, ожидая увидеть шумную компанию участников Праздника Слова, окутанную клубами розоватого дыма. Однако в баре сидели лишь завсегдатаи «Хай-хэта», некоторые с насмешкой и досадливым раздражением косились на ворвавшегося в зал незнакомца. Я не сомневался, что на моем собственном лице было написано глупое удивление.
На танцплощадке конвульсивно подергивались с десяток пар, изображавших нечто вроде ритуального танца голодного дикаря под тягучую и невыразимо прекрасную мелодию «Baby What You Want Me to Do». В гуще танцоров я заметил Ханну Грин и К., человека, в чью жизнь бесцеремонно вторгался его собственный призрак. Ханна была неуклюжим, но энергичным танцором и обладала поразительной способностью проделывать нижней частью туловища различного рода непристойные движения. К чести старика К. нужно отметить, что он, отнюдь не цепляясь за такое устаревшее понятие, как чувство собственного достоинства, все же не столько сам отдавался ритму бешеной пляски, сколько наблюдал за ритмично подпрыгивающей грудью Ханны Грин. Я помахал им рукой, Ханна улыбнулась и, когда я, картинно оглядевшись по сторонам, в недоумении пожал плечами, ткнула пальцем в дальний угол зала. За столиком перед нескончаемой вереницей пивных бутылок сидели Крабтри и Джеймс Лир. Вернее, Джеймс полулежал на стуле, прислонившись головой к стене и закрыв глаза. Можно было подумать, что он крепко спит. Что же касается Крабтри, то он с выражением блаженной сосредоточенности на лице смотрел невидящим взглядом куда-то в пространство поверх голов танцующих. Рука Терри была опущена вниз и отведена немного в сторону. Однако я видел его руку только до локтя, остальная часть скрывалась под скатертью и уходила в направлении коленей Джеймса Лира. Я с тревогой посмотрел на Ханну. Вероятно, у меня был настолько испуганный вид, что Ханна растянула губы в жуткой полуулыбке, закатила глаза и сложила ладони на груди — жест, которым вы могли бы проводить завывающую сиреной машину «скорой помощи».
Я подозвал официантку, попросил принести мне порцию «Джорджа Дикеля» и направился к столику. Когда я прибыл на место, обе руки Крабтри лежали на скатерти, Джеймс тоже выпрямился и более-менее ровно сидел на стуле. Его высокий лоб, безупречная чистота которого в свое время натолкнула меня на мысль, что Джеймс — мальчик из богатой семьи, был усеян капельками пота, на щеках играл лихорадочный румянец. В расширенных глазах мальчика застыло выражение то ли безграничной эйфории, то ли беспредельного ужаса.
— Джеймс, ты хорошо себя чувствуешь? — спросил я.
— Я пьян, — с искренним раскаянием в голосе сказал Джеймс. — Извините, профессор Трипп.
Я опустился на стул рядом с Крабтри и с облегчением вытянул ноги — укушенная лодыжка ныла все сильнее.
— Ничего, Джеймс, ты в полном порядке. — Я одарил его светлой улыбкой, пытаясь поддержать и подбодрить парня — уже который раз за сегодняшний день: сначала, когда его рассказ был растерзан беспощадными товарищами, и потом по дороге в спальню Гаскеллов, когда я успокаивал Джеймса и говорил, что все будет хорошо. — Все хорошо, — повторил я.
— Просто отлично, — добавил Крабтри. Он протянул мне свою початую бутылку пива. Я запрокинул голову и одним большим глотком допил тепловатую жидкость. — Трипп, дружище, мы боялись, что потеряли тебя.
— Где все остальные? — Я широким жестом опустил на стол пустую бутылку, словно только что показал пример невероятной алкогольной лихости. — Неужели вас только четверо?
— Больше никто не пришел, — сказал Крабтри. — Сара и… как его, Вальтер сказали, что заскочат ненадолго домой, а потом присоединятся к нам. Но, наверное, передумали и решили провести вечер, уютно устроившись на диване перед телевизором в обнимку с собачкой.
Я бросил взгляд на Джеймса, ожидая, что на его лице промелькнет виноватое выражение, но он находился слишком далеко отсюда. Я засомневался, помнит ли Джеймс Лир о том, что натворил в доме ректора. Однако он все же ненадолго пришел в себя и даже начал моргать глазами, но затем голова Джеймса склонилась набок, и он снова безвольно привалился к стене.