- Личное. Глубоко личное.
- А вот и не скажу. Сам догадайся.
- Тоже мне загадка! Опять небось в ЦРУ за указаниями, как разрушать нашу бедную родину дальше…
- Чего ее разрушать? - хмыкнула Анетта. - Помнишь, мой маленький любитель классиков, у Щедрина мальчик без штанов говорит мальчику в штанах: «Чего нас жалеть, если мы сами себя не жалеем!» Вот так, мой милый мальчуган без штанов! - закатилась она и стащила с меня одеяло. Штанов на мне действительно ее усилиями давно уже не было. Пришлось прикрываться подушкой.
Разумовская окинула начальственным оком открывшуюся ей картину, пробормотала что-то вроде: «А годы проходят, все лучшие годы!..» - и полетела к двери.
Я встал и поплелся за ней, по-прежнему прикрываясь подушкой.
- Думай обо мне по утрам - и все будет хорошо, - шепнула она на прощание.
- Ага, испугалась!
- А ты как думал? Лучше выдумать не мог?
- Зато уважать себя заставил, - хмыкнул я.
- Зачем, дурачок, тебе уважение? Я же люблю тебя, а это гораздо лучше.
- Но я же русский человек. Мне, понимаешь, без уважения никак нельзя.
К этому времени Разумовская давно уже распахнула входную дверь, и если бы кто-то мог видеть нас со стороны, его взору бы открылась картинка, достойная пера: на лестничной площадке дама в роскошной шубе и совершенно голый мужик, прикрывающий одно место подушкой, несут какую-то ерунду и никак не могут расстаться.
Но тут загудел, заклацал железом лифт.
- Кончай трепаться, простудишься. - Разумовская затолкала меня в квартиру и сама закрыла дверь.
Она утомила меня так, что я заснул сразу, едва добравшись до постели, еще хранившей ее ароматы.
Часа через два позвонил отец и сообщил, что у него есть о чем поведать. Спросонья я даже не сразу сообразил, о чем это он. И лишь с трудом вспомнил - бегемотовские дела. Деваться было некуда. Пришлось одеваться и тащиться на мороз, который заворачивал все сильнее. К счастью, идти было недалеко. Ведь с некоторых пор мы с отцом жили в соседних домах.
- А теперь признавайся, - сказал отец. - Ты сам-то читал текст?
- Ну, - потупился я, вспомнив, как Разумовская с голой попкой скакала по моей квартире. Почитаешь тут!
Честно признался:
- Не успел. Замотался.
- Эх вы, шаромыжники, - вздохнул отец. - Поколение верхоглядов. Любители легкой наживы.
- Мы просто жизнелюбы, - миролюбиво сказал я.
- Ишь ты, жизнелюбы они! В жизнелюбы вы еще чином не вышли, молодой человек! До жизнелюба вам дослужиться надо. А пока вы просто бабник или пьяница.
- Я что-то не понял, что это за табель о рангах такая?
- А вот такая! При советской власти все ее знали. Мелкая сошка, Акакий Акакиевич какой-нибудь, инженеришка, если гулял - он назывался бабник или пьяница. Если в загул пускался человек в чинах, уже некоей властью облеченный, о нем говорили: морально неустойчив. То есть человек наш, но может и подвести, ибо если жене изменяет, то может и Родине изменить. А если гулял великий писатель или художник, или другой маститый чин, таких называли жизнелюбами. То есть, любит жизнь во всех ее проявлениях и может себе многое позволить. Что его не компрометирует. Говорит не о слабости натуры, а, наоборот, о широте, близости к людям…
- Ну, извини, - развел я руками. - Не по чину взял. Учту на будущее.
Отец иногда кажется глубоким стариком, хотя ему чуть за шестьдесят. Иные же его ровесники, несмотря на голые черепа и непрерывно урчащие животы, бегают по массажным салонам, фитнес-клубам, женятся на молоденьких, заводят себе детишек и вообще ведут себя так, будто собрались жить вечно.
Отец, наоборот, предпочитает несуетливую обстоятельность, ему по душе роль умудренного старца, у которого все позади, а нынешняя жизнь для него что-то вроде мыльной оперы, которую он поглядывает без всякого интереса. При этом никакой дряхлости и болезненной жалкости в нем нет. Воспоминаниями о бурных днях боевой молодости в стране победившего социализма он окружающих не мучает. У него худое моложавое лицо, короткая французская стрижка. Время от времени он отпускает пижонскую трехдневную щетину, которая ему очень идет. Иногда, когда его что-то забирает всерьез, он буквально преображается и превращается в энергичного, жесткого мужика, который кого надо возьмет за глотку, а кого надо - и за круглую попку. И тогда становится понятно, почему он сделал такую карьеру в прокуратуре и был в свое время одним из самых молодых заместителей Генерального прокурора.
Его блестящая карьера оборвалась ровно в шестьдесят лет. Отец легко мог стать сенатором, депутатом, советником в крупной компании, но почему-то предпочел стать свободным от всяких обязательств пенсионером.
В нашей семье до этого все было благополучно и безоблачно, но пришел некий срок, и семья ни с того ни сего слиняла. Слиняла не в три дня, как Русь в семнадцатом году, процесс длился несколько дольше, но от нее тоже осталось лишь нечто, что ничуть не напоминало столь недавнее славное прошлое…
Позвонила мать и попросила срочно заехать. Обязательно. Со своей первой женой и двухлетним сыном я давно уже жил на противоположных концах Москвы, и виделись мы, надо признаться, все реже и реже. Да и работа в прокуратуре занимала все время.
Заехал днем, отца дома не было.
- Что-то случилось? - спросил я еще в дверях.
- Может, ты зайдешь? - насмешливо сказала мать.
Мы устроились на кухне. Мать не выглядела взволнованной, разве что чуть напряженной.
- Я уезжаю, сын, - сказала она.
- Куда?
- В Братиславу.
- Опять?
В Братиславе уже несколько лет жила ее подруга с мужем, они преподавали в местном университете, и мать по нескольку раз в год ездила к ним в гости. Последний раз пару месяцев назад.
- Надолго? - просто так поинтересовался я.
- Пока на год, - сказала мать.
- Не понял…
- Подписала контракт с университетом - буду преподавать историю искусств. Пока на год, - легко, как о чем-то неважном и давно известном, поведала она. - А если все пойдет нормально, то с продлением еще на три года.
Мы помолчали. Я осмысливал услышанное, она не мешала мне предаваться мыслительным процессам.
- И как прикажешь мне это понимать?
Она улыбнулась.
- Просто принять к сведению. Согласись, от моего отъезда в твоей жизни теперь мало что изменится. Практически ничего.