Вот я упомянул о тебe, мой первый читатель, о тебe, извeстный автор психологических романов, — я их просматривал, — они очень искусственны, но неплохо скроены. Что ты почувствуешь, читатель-автор, когда приступишь к этой рукописи? Восхищение? Зависть? Или даже — почем знать? — воспользовавшись моей бессрочной отлучкой, выдашь мое за свое, за плод собственной изощренной, не спорю, изощренной и опытной, — фантазии, и я останусь на бобах? Мнe было бы нетрудно принять наперед мeры против такого наглого похищения. Приму ли их, — это другой вопрос. Мнe, может быть, даже лестно, что ты украдешь мою вещь. Кража — лучший комплимент, который можно сдeлать вещи. И, знаешь, что самое забавное? Вeдь, рeшившись на неприятное для меня воровство, ты исключишь как раз вот эти компрометирующие тебя строки, — да и кромe того кое-что перелицуешь по-своему (это уже менeе приятно), как автомобильный вор красит в другой цвeт машину, которую угнал. И по этому поводу позволю себe рассказать маленькую историю, самую смeшную историю, какую я вообще знаю:
Недeли полторы тому назад, т. е. около десятого марта тридцать первого года, нeким человeком (или людьми), проходившим (или проходившими) по шоссе, а не то лeсом (вeроятно — еще выяснится), был обнаружен у самой опушки и незаконно присвоен небольшой синий автомобиль такой-то марки, такой-то силы (технические подробности опускаю). Вот собственно говоря, и все.
Я не утверждаю, что всякому будет смeшон этот анекдот: соль его не очевидна. Меня он рассмeшил — до слез — только потому, что я знаю подоплеку. Добавлю, что я его ни от кого не слышал, нигдe не вычитал, а строго логически вывел из факта исчезновения автомобиля, факта совершенно превратно истолкованного газетами. Назад, рычаг времени!
«Ты умeешь править автомобилем?» — вдруг спросил я, помнится, Феликса, когда лакей, ничего не замeтив в нас особенного, поставил перед нами двe кружки пива, и Феликс жадно окунул губу в пышную пeну.
«Что?» — переспросил он, сладостно крякнув.
«Я спрашиваю: ты умeешь править автомобилем?»
«А как же, — отвeтил он самодовольно. — У меня был приятель шофер, — служил у одного нашего помeщика. Мы с ним однажды раздавили свинью. Как она визжала…»
Лакей принес какое-то рагу в большом количествe и картофельное пюре. Гдe я уже видeл пенсне на носу у лакея? Вспомнил только сейчас, когда пишу это: в паршивом русском ресторанчикe, в Берлинe, — и тот лакей был похож на этого, — такой же маленький, унылый, бeлобрысый.
«Ну вот, Феликс, мы попили, мы поeли, будем теперь говорить. Ты сдeлал кое-какие предположения на мой счет, и предположения вeрные. Прежде, чeм приступить вплотную к нашему дeлу, я хочу нарисовать тебe в общих чертах мой облик, мою жизнь, — ты скоро поймешь, почему это необходимо. Итак…»
Я отпил пива и продолжал:
«Итак, родился я в богатой семьe. У нас был дом и сад, — ах, какой сад, Феликс! Представь себe розовую чащобу, цeлые заросли роз, розы всeх сортов, каждый сорт с дощечкой, и на дощечкe — название: названия розам дают такие же звонкие, как скаковым лошадям. Кромe роз, росло в нашем саду множество других цвeтов, — и когда по утрам все это бывало обрызгано росой, зрeлище, Феликс, получалось сказочное. Мальчиком я уже любил и умeл ухаживать за нашим садом, у меня была маленькая лейка, Феликс, и маленькая мотыга, и родители мои сидeли в тeни старой черешни, посаженной еще дeдом, и глядeли с умилением, как я, маленький и дeловитый, — вообрази, вообрази эту картину, — снимаю с роз и давлю гусениц, похожих на сучки. Было у нас всякое домашнее звeрье, как напримeр, кролики, — самое овальное животное, если понимаешь, что хочу сказать, — и сердитые сангвиники-индюки, и прелестные козочки, и так далeе, и так далeе. Потом родители мои разорились, померли, чудный сад исчез, как сон, — и вот только теперь счастье как будто блеснуло опять. Мнe удалось недавно приобрeсти клочок земли на берегу озера, и там будет разбит новый сад, еще лучше старого. Моя молодость вся насквозь проблагоухала тьмою цвeтов, окружавшей ее, а сосeдний лeс, густой и дремучий, наложил на мою душу тeнь романтической меланхолии. Я всегда был одинок, Феликс, одинок я и сейчас. Женщины… — Но что говорить об этих измeнчивых, развратных существах… Я много путешествовал, люблю, как и ты, бродить с котомкой, — хотя, конечно, в силу нeкоторых причин, которые всецeло осуждаю, мои скитания приятнeе твоих. Философствовать не люблю, но все же слeдует признать, что мир устроен несправедливо. Удивительная вещь, — задумывался ли ты когда-нибудь над этим? — что двое людей, одинаково бeдных, живут неодинаково, один, скажем, как ты, откровенно и безнадежно нищенствует, а другой, такой же бeдняк, ведет совсeм иной образ жизни, — прилично одeт, беспечен, сыт, вращается среди богатых весельчаков, — почему это так? А потому, Феликс, что принадлежат они к разным классам, — и если уже мы заговорили о классах, то представь себe одного человeка, который зайцем eдет в четвертом классe, и другого, который зайцем eдет в первом: одному твердо, другому мягко, а между тeм у обоих кошелек пуст, — вeрнeе, у одного есть кошелек, хоть и пустой, а у другого и этого нeт, — просто дырявая подкладка. Говорю так, чтобы ты осмыслил разницу между нами: я актер, живущий в общем на фуфу, но у меня всегда есть резиновые надежды на будущее, которые можно без конца растягивать, — у тебя же и этого нeт, — ты всегда бы остался нищим, если бы не чудо, это чудо — наша встрeча.
Нeт такой вещи, Феликс, которую нельзя было бы эксплуатировать. Скажу болeе: нeт такой вещи, которую нельзя было бы эксплуатировать очень долго и очень успeшно. Тебe снилась, может быть, в самых твоих заносчивых снах двузначная цифра — это предeл твоих мечтаний. Нынe же рeчь идет сразу, с мeста в карьер, о цифрах трехзначных, — это конечно нелегко охватить воображением, вeдь и десятка была уже для тебя едва мыслимой бесконечностью, а теперь мы как бы зашли за угол бесконечности, — и там сияет сотенка, а за нею другая, — и как знать, Феликс, может быть зрeет и еще один, четвертый, знак, — кружится голова, страшно, щекотно, — но это так, это так. Вот видишь, ты до такой степени привык к своей убогой судьбe, что сейчас едва ли улавливаешь мою мысль, — моя рeчь тебe кажется непонятной, странной; то, что впереди, покажется тебe еще непонятнeе и страннeе».
Я долго говорил в этом духe. Он глядeл на меня с опаской: ему, пожалуй, начинало сдаваться, что я издeваюсь над ним. Такие как он молодцы добродушны только до нeкоторого предeла. Как только вспадает им на мысль, что их собираются околпачить, вся доброта с них слетает, взгляд принимает неприятно-стеклянный оттeнок, их начинает разбирать тяжелая, прочная ярость. Я говорил темно, но не задавался цeлью его взбeсить, напротив мнe хотeлось расположить его к себe, — озадачить, но вмeстe с тeм привлечь; смутно, но все же убeдительно, внушить ему образ человeка, во многом сходного с ним, — однако фантазия моя разыгралась, и разыгралась нехорошо, увeсисто, как пожилая, но все еще кокетливая дама, выпившая лишнее. Оцeнив впечатлeние, которое на него произвожу, я на минуту остановился, пожалeл было, что его напугал, но тут же ощутил нeкоторую усладу от умeния моего заставлять слушателя чувствовать себя плохо. Я улыбнулся и продолжал примeрно так: