«Лида у меня, — сказал он, жуя что-то (потом оказалось: резинку). — Барынe нездоровится, разоблачайтесь».
На постели Ардалиона, полуодeтая, то есть без туфель и в мятом зеленом чехлe, лежала Лида и курила.
«О, Герман, — проговорила она, — как хорошо, что ты догадался прийти, у меня что-то с животиком. Садись ко мнe. Теперь мнe лучше, а в кинематографe было совсeм худо».
«Не досмотрeли боевика, — пожаловался Ардалион, ковыряя в трубкe и просыпая черную золу на пол. — Вот уж полчаса, как валяется. Все это дамские штучки, — здорова, как корова».
«Попроси его замолчать», — сказала Лида.
«Послушайте, — обратился я к Ардалиону, — вeдь не ошибаюсь я, вeдь у вас дeйствительно есть такой натюрморт, — трубка и двe розы?»
Он издал звук, который неразборчивые в средствах романисты изображают так: «Гм».
«Нeту. Вы что-то путаете синьор».
«Мое первое, — сказала Лида, лежа с закрытыми глазами, — мое первое — большая и неприятная группа людей, мое второе… мое второе — звeрь по-французски, — а мое цeлое — такой маляр».
«Не обращайте на нее внимания, — сказал Ардалион. — А насчет трубки и роз, — нeт, не помню, — впрочем, посмотрите сами».
Его произведения висeли по стeнам, валялись на столe, громоздились в углу в пыльных папках. Все вообще было покрыто сeрым пушком пыли. Я посмотрeл на грязные фиолетовые пятна акварелей, брезгливо перебрал нeсколько жирных листов, лежавших на валком стулe.
«Во-первых „орда“ пишется через „о“, — сказал Ардалион. — Изволили спутать с арбой».
Я вышел из комнаты и направился к хозяйкe в столовую. Хозяйка, старуха, похожая на сову, сидeла у окна, на ступень выше пола, в готическом креслe и штопала чулок на грибe. «Посмотрeть на картины», — сказал я.
«Прошу вас», — отвeтила она милостиво.
Справа от буфета висeло как раз то, что я искал, — но оказалось, что это не совсeм двe розы и не совсeм трубка, а два больших персика и стеклянная пепельница.
Вернулся я в сильнeйшем раздражении.
«Ну что, — спросил Ардалион, — нашли?»
Я покачал головой. Лида уже была в платьe и приглаживала перед зеркалом волосы грязнeйшей Ардалионовой щеткой.
«Главное, — ничего такого не eла», — сказала она, суживая по привычкe нос.
«Просто газы, — замeтил Ардалион. — Погодите, господа, я выйду с вами вмeстe, — только одeнусь. Отвернись, Лидуша».
Он был в заплатанном, испачканном краской малярском балахонe почти до пят. Снял его. Внизу были кальсоны, — больше ничего. Я ненавижу неряшливость и нечистоплотность. Ей Богу, Феликс был как-то чище его. Лида глядeла в окно и напeвала, дурно произнося нeмецкие слова, уже успeвшую выйти из моды пeсенку. Ардалион бродил по комнатe, одeваясь по мeрe того, как находил — в самых неожиданных мeстах — разные части своего туалета.
«Эх-ма! — воскликнул он вдруг. — Что может быть банальнeе бeдного художника? Если бы мнe кто-нибудь помог устроить выставку, я стал бы сразу славен и богат».
Он у нас ужинал, потом играл с Лидой в дураки и ушел за полночь. Даю все это, как образец весело и плодотворно проведенного вечера. Да, все было хорошо, все было отлично, — я чувствовал себя другим человeком, — освeженным, обновленным, освобожденным, — и так далeе, — квартира, жена, балагуры-друзья, приятный, пронизывающий холод желeзной берлинской зимы, — и так далeе. Не могу удержаться и от того, чтобы не привести примeра тeх литературных забав, коим я начал предаваться, — бессознательная тренировка, должно быть, перед теперешней работой моей над сей изнурительной повeстью. Сочиненьица той зимы я давно уничтожил, но довольно живо у меня осталось в памяти одно из них. Как хороши, как свeжи… Музычку, пожалуйста!
Жил-был на свeтe слабый, вялый, но состоятельный человeк, нeкто Игрек Иксович. Он любил обольстительную барышню, которая, увы, не обращала на него никакого внимания. Однажды, путешествуя, этот блeдный, скучный человeк увидeл на берегу моря молодого рыбака, по имени Дик, веселого, загорeлого, сильного, и вмeстe с тeм — о чудо! — поразительно, невeроятно похожего на него. Интересная мысль зародилась в нем: он пригласил барышню поeхать с ним к морю. Они остановились в разных гостиницах. В первое же утро она, отправившись гулять, увидeла с обрыва — кого? неужели Игрека Иксовича?? — вот не думала! Он стоял внизу на пескe, веселый, загорeлый, в полосатой фуфайкe, с голыми могучими руками (но это был Дик). Барышня вернулась в гостиницу, и, трепета полна, принялась его ждать. Минуты ей казались часами. Он же, настоящий Игрек Иксович, видeл из-за куста, как она смотрит с обрыва на Дика, его двойника, и теперь, выжидая, чтоб окончательно созрeло ее сердце, беспокойно слонялся по поселку в городской парe, в сиреневом галстукe, в бeлых башмаках. Внезапно какая-то смуглая, яркоглазая дeвушка в красной юбкe окликнула его с порога хижины, — всплеснула руками: «Как ты чудно одeт, Дик! Я думала, что ты просто грубый рыбак, как всe наши молодые люди, и я не любила тебя, — но теперь, теперь…» Она увлекла его в хижину. Шепот, запах рыбы, жгучие ласки… протекали часы… я открыл глаза, мой покой был весь облит зарею… Наконец, Игрек Иксович направился в гостиницу, гдe ждала его та — нeжная, единственная, которую он так любил. «Я была слeпа! — воскликнула она, как только он вошел. — И вот — прозрeла, увидя на солнечном побережьe твою бронзовую наготу. Да, я люблю тебя, дeлай со мной все, что хочешь!» Шепот? Жгучие ласки? Протекали часы? — Нeт, увы нeт, отнюдь нeт. Бeдняга был истощен недавним развлечением и грустно, понуро сидeл, раздумывая над тeм, как сам сдуру предал, обратил в ничто свой остроумнeйший замысел…
Литература неважная, — сам знаю. Покамeст я это писал, мнe казалось, что выходит очень умно и ловко, — так иногда бывает со снами, — во снe великолeпно, с блеском, говоришь, — а проснешься, вспоминаешь: вялая чепуха. С другой же стороны эта псевдоуайльдовская сказочка вполнe пригодна для печатания в газетe, — редактора любят потчевать читателей этакими чуть-чуть вольными, кокетливыми рассказиками в сорок строк, с элегантной пуантой и с тeм, что невeжды называют парадокс («Его разговор был усыпан парадоксами»). Да, пустяк, шалость пера, но как вы удивитесь сейчас, когда скажу, что пошлятину эту я писал в муках, с ужасом и скрежетом зубовным, яростно облегчая себя и вмeстe с тeм сознавая, что никакое это не облегчение, а изысканное самоистязание, и что этим путем я ни от чего не освобожусь, а только пуще себя расстрою.
В таком приблизительно расположении духа я встрeтил Новый Год, — помню эту черную тушу ночи, дуру-ночь, затаившую дыхание, ожидавшую боя часов, сакраментального срока. За столом сидят Лида, Ардалион, Орловиус и я, неподвижные и стилизованные, как звeрье на гербах: — Лида, положившая локоть на стол и настороженно поднявшая палец, голоплечая, в пестром, как рубашка игральной карты, платьe; Ардалион, завернувшийся в плед (дверь на балкон открыта), с красным отблеском на толстом львином лицe; Орловиус — в черном сюртукe, очки блестят, отложной воротничок поглотил края крохотного черного галстука; — и я, человeк-молния, озаривший эту картину. Конечно, разрeшаю вам двигаться, скорeе сюда бутылку, сейчас пробьют часы. Ардалион разлил по бокалам шампанское, и всe замерли опять. Боком и поверх очков Орловиус глядeл на старые серебряные часы, выложенные им на скатерть: еще двe минуты. Кто-то на улицe не выдержал — затрещал и лопнул, — а потом снова — напряженная тишина. Фиксируя часы, Орловиус медленно протянул к бокалу старческую, с когтями грифона, руку.