При этих словах Манюня разинула рот, да так и застыла, Матвеич зажмурился, убежденный, что наглеца немедля поразит гром небесный, Феденька взвыл возмущенно и ринулся было на оскорбителя своего отца, да его перехватил и прижал к себе высокий крепкий монах, который вышел на крыльцо вместе с хозяином и сделался невольным свидетелем случившегося. Он держал мальчишку левой рукой, а правой крестился, глубоко пораженный, как и все прочие, наглостью Юшки.
Один только хозяин воспринял случившееся не просто спокойно, но с насмешкою.
– А не сошел ли ты с ума? – спросил он, сверкнув зубами. – Не спятил ли в одночасье? Это за что же мне у тебя, раба неразумного, прощенья просить? Не за то ли, что я намерен наказать тебя примерно за несусветную дерзость и охальство? Ты обесчестил девку – а она известна была как скромница! – и не желаешь жениться на ней? Да знаешь ли ты, что я, как хозяин ее и ее деда, могу теперь…
– Скромница? – перебил его Юшка. – Потому ее скромницей почитаешь, что она тебе отказала в том, что мне отдала с охотою? Знаю, знаю, она мне сама разболтала, как ты ее просил, а она ответила: старый, мол, ты, барин, мне жеребчик погорячее нужен! Не с того ль ты теперь бесишься, что хочешь отомстить тому, кому Манюня досталась?
– Одумайся, что городишь, – посоветовал Романов внешне спокойно, однако взор его метал молнии. – С малолетства в доме моем живешь, хлеб мой ешь, а теперь смеешь словеса поносные…
– А кому и сметь, как не мне? – снова перебил боярина Юшка, которому, по всему было видно, нынче вожжа попала под хвост. Он и прежде недолюбливал своего самоуверенного, самовластного хозяина, который никому из слуг спуску не давал, ну а Юшка измлада почитал себя облеченным особыми привилегиями и желал к себе совсем другого отношения. И у слуг, и у хозяев он слыл беспримерным наглецом и лентяем, хотя отличался способностями и к письму, и к чтению, и к счету. Хозяева поощряли его тягу к знаниям, но по своему положению в доме Романовых Юшка сидел как бы меж двух стульев, не находя друзей ни среди слуг, ни – конечно! – среди хозяев. У них с боярином Александром Никитичем частенько случались короткие, но бурные стычки, однако и тот и другой умели вовремя остановиться. Сейчас оба не имели ни сил, ни желания для примирения, и человек знающий вмиг понял бы: у обоих изрядно накипело друг на друга.
– Кому сметь другому, как не мне? – повторил Юшка, заносчиво вскидывая голову. – Разве ты забыл, кто я таков, кто был мой отец?
– Отчего же это – «был»? – хищно усмехнулся Романов. – Сколь я сведом, он и по сю пору жив и здравствует, другое дело, что знать тебя не хочет.
Юшка растерянно уставился на боярина, имея вид человека, куда-то долго и быстро бежавшего, но остановленного внезапным ударом по лбу.
– Как жив и здоров? – пробормотал он растерянно, безуспешно пытаясь обрести прежнюю самоуверенность. – Что ты мелешь, что ты такое…
– Устами твоими враг рода человеческого завладел и подчинил тебя своей власти, коли ты язык злотворный распускаешь против господина твоего и благодетеля, который дал тебе приют, кров и пищу, который норовил тебя в люди вывести и отличал пред прочими своими людьми незаслуженно! – не выдержав, вмешался в разговор монах. – Да ты должен денно и нощно на коленях благодарить Господа Бога, отца нашего Иисуса Христа за то, что…
– Я?! – надменно воскликнул Юшка. – Да это вы все, вы все благодарить должны Бога за то, что он даровал вам возможность вскормить и взлелеять дитя, рожденное…
– Захудалым дворянином Богдашкою Нелидовым-Отрепьевым, – все с той же раскаленной усмешкой перебил Романов. – Вижу, не вредно тебе напомнить, чей ты есть сын, Юшка. Больно заносишься в своих пагубных мечтаниях, а они – вот не даст соврать святой отче – они исходят от лукавого и понужают нас ко греху.
– Погоди, – пробормотал Юшка. – Какой такой Богдашка Нелидов-Отрепьев? Почему ты зовешь его моим отцом? Да я его в жизни никогда не видел и такого имени-прозвища не слышал! Да, вы называли меня Юшкою Нелидовым, однако я думал, что сие прозванье дано мне лишь для того, чтобы сокрыть подлинность моего имени! Я был убежден, что настанет час – и ты откроешь мне то, что до времени должно быть сокрыто!
– Ну что ж, вот твой час и настал, – кивнул Романов. – Открываю тебе полное твое имя и изотчество. Зовут тебя Юрием, а по крещению – Георгием Нелидовым-Отрепьевым, по отцу Богдановым. Родом ты из Галича, что близ Ярославля. Отец твой никогда не блистал богатством, а вскоре и вовсе обнищал, так что принужден был сыновей своих отдавать на прокорм к добрым людям. Тебя он подбросил к порогу брата моего Михаила Никитича, ибо одно из его имений соседствует с подворьем отца твоего. Ну а брат привез тебя ко мне в Москву. Ты вырос в доме моем, но, вижу, благодарности за то не исполнился. Ну что ж, не нами сказано: раб твой – враг твой!
– Я тебе не раб! – взвизгнул Юшка, брызжа сквозь щербинку слюной. – И ты врешь! Врешь все! Клевету на меня наносишь, возводишь злую напраслину! Взгляни сюда и скажи, что это!
С этими словами Юшка рванул ворот своей красной глуховоротки и открыл шею, поперек которой шел косой, слабо видный шрам.
– Что ж тебе сказать, – исподлобья глянул Романов. – Когда Михаил тебя привез, у тебя и впрямь была шея поранена. Надо быть, повредился, играючи в… тычку. – Только лишь самое тонкое ухо различило бы заминку, которую допустил Романов пред этим словом. – Ты хворал после раны, тяжко хворал… Батюшка твой не пожелал возиться с тобою, спровадил в чужие люди. А в моем доме тебя выходил вот этот самый Матвеич, которому нынче ты норовишь ответить черной неблагодарностью. А ведь это грех, Юшка. Тяжкий грех! Умоляю тебя не брать его на душу, а просить у нас у всех прощения, с Манюней же повенчаться завтра поутру. На счастье, тут случился отец Пафнутий, который вас и повенчает.
– Нет! – взвизгнул Юшка, окончательно утратив власть над собой от той нескрываемой насмешки, которой было пропитано каждое слово боярина. – Не бывать этому! Я… я никакой не Отрепьев! Думаешь, я ничего не помню? Я все помню! Про Углич помню! Про то, как Оська – да, его звали Осипом Волоховым! – подошел ко мне с ножом в руках и сказал: «Дивно хорошо у тебя ожерелье новое, царевич! Дай-ка погляжу…» А вслед за тем чиркнул меня ножом по горлу!
Наступило мертвое молчание. Юшка озирался с торжеством. Отец Пафнутий осенял его крестным знамением, словно заклинал силу нечистую. Боярин Романов, видимо, растерялся, не знал, что сказать. Матвеич с внучкой таращились на обезумевшего холопа с нескрываемым ужасом.
И тут раздался смех. Детский смех.