– А капитан Астахов тоже был?
– Не видела. Я его боюсь, Сашенька. Он не верит ни единому моему слову. Он из тех, кто и себе-то не верит. Они снова делали обыск в Ольшанке, унесли какие-то документы. Знаешь, когда это все закончится, давай уедем! В Испанию, в мой дом! – (В прошлый раз она сказала – «наш дом», отметил Шибаев.) – Будешь моим почетным гостем. Этот дом… ты знаешь, это была любовь с первого взгляда, я настояла, чтобы его купить. Там на крыше солярий, веранда на втором этаже, бассейн во дворе. И громадные окна! Ветер с моря надувает занавески, и в комнатах постоянно сквозняк. Тебе понравится, Сашенька. Будем сидеть на веранде, пить холодное белое вино. Господи! – воскликнула она страстно. – Скорей бы! Скорей бы! Как я измучилась! Ты знаешь, мне кажется, все считают, что это я Анатолия… – Привстав, она смотрела на Шибаева громадными тревожными глазами. – В полиции спрашивают о знакомых, о любовниках. Они допрашивали Гелю, это моя подруга. Она дура и завидует мне, не знаю, чего она там им наговорила.
– Она знает обо мне?
– О тебе никто не знает. Ни одна живая душа… – В ее словах был некий подтекст, который неприятно резанул Шибаева.
– Не сегодня завтра узнают, – сказал он. – Докопаются. В доме в Ольшанке полно моих отпечатков, в том числе в спальне…
– Но ты же ни в чем не виноват! – Она смотрела на него напряженным взглядом. – Да, мы любовники, но это ни о чем еще не говорит! Никто не знает, что ты был в доме во время убийства!
– Не виноват, но…
– Саша, я тебя люблю! – перебила она, закрывая ему рот рукой. – Что бы ни произошло, я с тобой! А может, и не… докопаются. Ведь они знают только то, что им говорят.
– Они умеют задавать вопросы, ты сама говоришь, что боишься Астахова. Мне нужно было сразу поговорить с ними, я же свидетель. Правда, тогда пришлось бы объяснить, откуда в спальне мои отпечатки.
– Сашенька, не пугай меня! Я не хочу больше о них слышать. Если они узнают, что у меня был любовник…
– Ира, что за история с третьим партнером?
– Он разбился, упал с моста. Почему ты спрашиваешь?
– Ходили слухи, что твой муж и Воробьев к этому причастны.
Ирина молча смотрела на него. Шибаев видел, что она колеблется.
– Не знаю, – ответила она неохотно. – Как ты понимаешь, мне он ничего не рассказывал. Может, и были. Я бы не удивилась.
– И они поделили его долю, так?
– Так. Выкупили у вдовы. Ты хочешь сказать, что…
– Сейчас, возможно, та же схема. Твой муж умер, и Воробьев выкупит его долю.
– Ты думаешь, это Воробьев?
– Я ищу, Ира. Этот Воробьев неприятная личность. Я наблюдал за ним. Он все время пялился на тебя, а его супруга глаз не сводила с вас обоих.
– Она вообще чудовище. Они друг друга стоят. Знаешь, это он рассказал мне, что у мужа есть женщина, простая баба, чуть ли не официантка, что у них все серьезно и она ждет ребенка.
– Зачем он тебе это рассказал?
– Он всегда повторял, что мы друзья. Он восхищался моими картинами, намекал, что Толя меня не заслуживает, мол, он слишком прост. Говорил, что жалеет меня.
– Вы были любовниками?
– Ты с ума сошел! – Она с силой запустила ногти в его живот, и он невольно рассмеялся.
– Я пошутил! – Он схватил ее за руки, притянул к себе. – Прекрати царапаться, кошка!
– Я тебя ненавижу за твои шуточки! – Она прижалась губами к его рту, лишая возможности ответить…
В три утра раздался телефонный звонок. Шибаев, вырванный из сна, не сразу понял, где находится. Он нащупал кнопку светильника. Ирина тоже проснулась и испуганно смотрела на него. Телефон все звенел.
– Возьми! – Он снял трубку и протянул ей. Она помотала головой. – Возьми! – повторил он.
Она взяла трубку, прижала к уху, спросила неуверенно:
– Кто это? – И вдруг закричала: – Что вам нужно? Кто вы? – В ее голосе звенели страх и близкие слезы. – Перестаньте звонить! Я заявлю в полицию! Сволочь, подонок! Не смей сюда больше звонить!
Шибаев осторожно взял у нее трубку, поднес к уху, но услышал лишь короткие сигналы отбоя. Ирина громко рыдала, зарывшись лицом в подушку…
Молодой человек, стоявший перед мольбертом, резко повернулся и смотрит на зрителя. В отнесенной назад правой руке – кисть, левая – в кармане лиловых штанов – поза немного надуманная и декоративная. Белая байроновская рубашка с распахнутым воротом в лилово-синих пятнах краски, полуобнаженная грудь. Сильное угловатое лицо – темные, в бликах света, выпуклые глаза, крупный нос, энергичный рот и неожиданно мягкий подбородок с ямочкой. Светло-русые прямые волосы стянуты сзади черной ленточкой. Взгляд напряженный, внимательный, чуть исподлобья – смотрит и слушает. За спиной – цветущее розовое дерево, как пенный водопад, и край ярко-голубого неба. В самом низу – изумрудное пятно газона.
Резкие светотени, искаженная, ломаная перспектива, неоправданно крупные или мелкие разноплановые детали антуража – грубые перила, торчащий угол мольберта, край крыши с деревянными зубцами – создают ощущение силы и бьющей энергии. И неровно свисающий с перил газетный листок с отчетливо прописанным черным газетным шрифтом словом «модернiзмъ» в заголовке…
Сэм всматривался в лицо молодого человека, и чудилось ему что-то знакомое в повороте головы, во взгляде темных глаз, крутом изгибе бровей и губ. Он взглянул на улыбающегося Васю и спросил:
– Кто сей муж?
Вася продолжал смотреть загадочно и молчал.
– Это… кто? – снова спросил Сэм, чувствуя, как забрезжило что-то в сознании, догадка невнятная о том, кто этот художник. – Подожди, я сам! – вскричал он и задумался, буравя взглядом молодого человека в байроновской рубашке. Тот, в свою очередь, так же внимательно смотрел на Сэма. – Это… он?
Вася кивнул.
– Всеволод Рудницкий?
Вася снова кивнул.
– Это же мы! – вдруг закричал Сэм.
Вася засмеялся радостно.
– Ну, Василек! – только и смог произнести Сэм. – Как это ты додумался?
Тот засмеялся. Глаза его сияли.
– Тебе нравится?
– Замечательно! Я просто обалдел! Конечно, мы! Как же это я сразу не врубился! Эту тоже берем. И розовую церковь. Для начала попробуем две. Холст готов, можешь приступать к созданию… оригиналов. – Сэм рассмеялся и потер руки. – С богом, Василек!
– Сегодня придет Дима, – вспомнил Вася.
Сэм чертыхнулся.
– Он мне надоел! Какой-то он неадекватный. Виталя Щанский таскается сюда для компании, а этот даже не пьет. Сидит, молчит, только зенки пялит.
– Он очень одинок, Сема. Он мне не мешает, пусть ходит. Он тут мебель переставлял…