Вася печально смотрел в тарелку и молчал.
– Ну, Борик, погоди! – Сэм яростно потряс кулаком. – Ты еще не знаешь Сэма Вайнтрауба! Но ты узнаешь Вайнтрауба! Это я тебе обещаю! Я тебя… уничтожу!
И под занавес, когда бутылка опустела, Сэм сказал, от души приложив Васю по плечу хмельной дланью:
– Ладно, Василек, и все-таки она вертится! Ты, я смотрю, расслабился, задумываться стал о смысле жизни… О бренности бытия, так сказать. Ты мне это брось! Дел непочатый край! Подберем парочку новых картин Рудницкого – непременно «Утренний город», повторим «Автопортрет», можно с корабликом – и вперед! Жизнь продолжается, Василек, поверь мне, старому стреляному воробью!
Алик Дрючин переехал к Шибаеву и теперь цитировал к месту и не к месту из классиков: «Я к вам пришел навеки поселиться». Вился и хлопотал над Шибаевым, стараясь обеспечить ему питание, уход и положительные эмоции. С последним было туго. С питанием тоже не очень. Шибаев, как больное животное, отказывался принимать пищу. Лежал на своем бугристом диване, не чувствуя рытвин, отвернувшись к стене. Если Алик включал телевизор, смотрел бессмысленно-внимательно на мельтешение на экране, не видя, не вникая в сюжет, чем напоминал Алику Шпану, который тоже сидел перед телевизором и пялился. Но Шпана хоть как-то реагировал – шевелил ушами, выпускал когти, иногда клацал зубами, словно пытался поймать надоедливую муху. Алик был уверен, что, умей кот говорить, они услышали бы много интересного – о качестве программ, идиотизме киносюжетов и политической жизни. Например, когда на экране появлялся один известный политический обозреватель, толстый неопрятный человек, Шпана клацал зубами.
Алик отпаивал Шибаева самым действенным с его точки зрения средством – водкой. Шибаев водку принимал, в меньшем, правда, количестве, чем раньше. В качестве анестезии. Его мучали боли, а глотать обезболивающее он отказывался. Он вообще не терпел таблеток.
– Вот-вот выпадет снег, – с фальшивым оптимизмом сообщал Алик. – И уже мороз! Три ниже нуля! Скоро Новый год! На площади лежит елка. Доктор сказал, что тебе можно выходить. Заживает – как на собаке. Как на Шпане.
Шибаев молчал.
– Мороз и солнце! – восклицал Алик. – День чудесный, как сказал классик. Выйди хотя бы на балкон! Дыхни!
Шибаев молчал.
Пришла проведать мальчиков Геля, подружка Ирины. Румяная, веселая, она принесла с собой вкусный морозный дух и апельсины. Принялась хлопотать на кухне. Накрыла на стол. Алик, радостный, полный смутных надежд, смотался за шампанским. Их печальное жилье наполнилось женским смехом и визгом. Геля до слез смеялась над бородатыми Аликовыми анекдотами, кокетничала с ним и с удовольствием пила шампанское. Если бы она нравилась Алику меньше, он сказал бы, пожалуй, что Геля «лакала» шампанское, как воду.
Шибаев оставался безучастным.
Геля и Алик обменивались соболезнующими взглядами. Потом как-то так получилось, что они забыли о нем напрочь. Дрючин пошел рассказывать анекдоты по второму кругу, Геля снова хохотала до слез. Потом он отправился ее провожать и вернулся только под утро.
Шибаев ни о чем не спросил, и Алик, которого распирало желание поделиться, сник.
Однажды заглянул на огонек капитан Коля Астахов. Привел с собой друга, профессора философии – красавчика с седыми висками, в пижонском белом плаще до пят на меховой подкладке – мечте всей Аликовой жизни. Коля принес в подарок бутылку водки, профессор – выпендрежный коньяк «Remy Martin» в черно-красном футляре – кто бы сомневался, подумал Алик завистливо. Звали философа Федор Алексеев.
Шибаев молчал. Коля Астахов был озабочен и хмур. Профессор втихаря сообщил Алику, что у капитана семейные проблемы. Философ оказался своим парнем, был дружелюбен в общении и к тому же холост. Алик, почувствовав в нем родственную душу, распустил перья, отыгрываясь за долгие дни словесного воздержания. Они подробно обсудили международную обстановку и причины этнических конфликтов, поговорили о смысле жизни и неадекватных поступках человека, диктуемых подсознанием. Алик был очарован профессором и пригласил его заходить запросто, без церемоний.
Алексеев несколько раз обращался с чем-то к Шибаеву, но тот отвечал односложно и нехотя. В конце концов Алику стало неловко за него.
Он пошел провожать гостей, а когда вернулся, полный досады, сказал резче, чем собирался:
– Ши-Бон, ну, сколько можно тюльку давить? – выдал и сам удивился – из каких глубин подсознания всплыла сия странная идиома? – Шибаев не пошевелился, и это завело Алика еще больше. – Люди пришли, проявили внимание! – завопил он, бросая пальто на пол. – А ты как… не знаю кто! Как хмырь! – У него чуть не вырвалось «упырь», но в последний момент он сообразил, что «упырь» в данной ситуации вроде не катит. – Ладно я, я при тебе вроде подстилки! Об меня можно ноги вытирать, мне можно ничего не рассказывать! Меня можно не замечать! Я никто! Я бегаю вокруг тебя, забросил клиентуру, с ума схожу, из шкуры вон лезу как… последняя падла! Я готовлю, наконец! А ты… блин, достал уже! – Алик орал, растравляя себя и заводясь все больше и больше. – Твою мать, Ши-Бон, черт бы тебя побрал! Как ты мне осточертел со своей гребаной мировой скорбью! Жизнь продолжается! Выжил – значит, живи дальше! Продолжается, понимаешь, твою мать? Про-дол-жа-ет-ся! Не хочешь жить, пошел вон! Пацан сопливый! Люди на войне теряли близких! Ты что, один такой? Разнюнился, мать твою! – Алик пнул свое пальто, распираемый гневом, и выкрикнул: – Вставай! Сейчас пойдем воздухом дышать! Одевайся!
– Не ори, – отозвался Шибаев, с удивлением глядя на друга и пытаясь сесть. Алик с трудом подавил в себе желание броситься на помощь. – Чего ты хочешь от меня?
Был Шибаев страшен. Худ, бледен. Он сидел на диване, далеко вытянув длинные тощие ноги, и хмуро смотрел на Алика.
– Одевайся! – приказал тот. – Идем гулять! Сию минуту!
– Не сходи с ума! Первый час ночи.
– Одевайся!
…Они вышли в светлую зимнюю ночь. Шибаев стал посреди тротуара, закрыл глаза. Глубоко и осторожно вдыхал. Морозный воздух был сладок и щекотал ноздри. Пахло снегом. Тротуары подмерзли и были звонки. Алику показалось, что он увидел сверкающую снежинку, пролетевшую в свете фонаря. Было тихо и нехолодно. В розоватом небе едва угадывались звезды.
– Пошли елку посмотрим. Может, уже поставили.
Они медленно шли к площади. Не шли, а едва тащились. Алик протрезвел на свежем воздухе и уже сожалел о своем порыве. Чувство вины и жалости поднималось в нем, как тесто в квашне. Он не знал, что сказать, а потому молчал. Шибаев шел, как автомат, – сутулый и длинный, равнодушно и скупо переставлял ноги.
– Я понимаю, – произнес вдруг Александр. – Мне без тебя каюк. Разве я не понимаю? Ты извини…
– Да брось ты! – обрадовался Алик. – О чем речь! Я только хотел… Ну, сколько можно? Нужно жить дальше, Ши-Бон. Ирина… – Он испугался и замолчал. Они ни разу за все это время не обсуждали того, что произошло.