Гарав промолчал.
Он смотрел вокруг — на сырой мрачный город, словно выросший из камня. На людей на улицах. И узнавал Форност. Переделанный злым волшебником, но — Форност, нуменорский город.
Построенный Ангмаром Карн Дум был извращённым воспоминанием о его молодости и о Нуменоре.
Ангмар никуда не мог уйти от себя. И, наверное, за это ненавидел нуменорцев ещё сильней.
* * *
После обеда Тарик куда-то ушёл, сказав, что Гарав может отдохнуть три часа, «потом опять поедем». Мальчишка кивнул, поблагодарил. Поднялся в комнату.
Ставни были закрыты, горела лампа. Если её потушить — станет темно. Но Гарав устал — слишком устал, чтобы думать про темноту и свет. И про странный сон. «Усну и при лампе», — подумал он, снял перевязи, сапоги, расстегнул куртку и повалился на кровать, думая об одном: поспать.
Прозвонили колокольчики. Где-то открылась дверь, послышались легкие, но отчётливые шаги — шаги по каменному полу в невидимой огромной зале, рождавшие эхо… Приподнявшись на локтях, мальчишка со страхом следил за тем, как трепещет пламя лампы. Потом оно дрогнуло особенно сильно — но тут же вытянулось вверх и застыло, как лезвие кинжала.
От облегчения Гарав громко задышал ртом. Вытянулся на ложе. Холод отступил — стало жарко, хотя мальчишка понимал, что это ненадолго.
А потом лампа потухла.
Не так, как будто на него дунули. А так, как будто пламя погасила огромная, нечувствительная к ожогам рука.
«Здравствуй, Гарав», — сказала темнота, усаживаясь рядом. С другой стороны трясся, ныл и жмурился Страх — немой свидетель, надеющийся на одно: что ЕГО не заметят.
Вчера ночью… в том сне, который, как оказалось, был не сон… страшная красавица, сидя рядом со сжавшимся в комок мальчиком, просто и даже весело рассказала, чего она ждёт от людей.
Гарав всё утро надеялся, что это сон…
«…Я буду думать про ребят, — подумал Гарав. Что-то холодное коснулось плеча… рёбер… шеи — там, где была рядом кровь артерии. — Нет. Я их предал. Тогда я буду думать про Мэлет. Сейчас можно. Сейчас нужно».
— Уйди, гадина, — процедил он. — Сейчас всё ещё день. И вообще это был сон.
Тьма ласкала его — нежно и любяще.
«Сон? Нет, мальчик… И тут нет дня. Тут всегда ночь, — возразила она. — Да, по большому счёту тут ВЕЗДЕ и ВСЕГДА ночь, мальчик. Ночь, в которой Я хозяйка… Я, Ломион Мелиссэ, которая древнее не только этого замка — этих гор… Я могу всё. Я видела когда-то мир, в котором не было Арды. Хочешь, я приму облик, который тебе будет приятен? Облик твоей девочки? Эльфийки? Я не такая злая, как иногда думают люди. Зло, добро — какая глупость… Я просто живу, как хочу».
Снова губы… Гарав ответил на поцелуй. Тьма коснулась его волос.
«Ты только согласись, — предложила она. — Тебя найдут тут мёртвым и позавидуют тому, что увидят на твоём лице. Я получу своё, а ты… ты уйдёшь от мучений и от сомнений, и от душевных, и от физических… Ведь ты знаешь, что тоски не избыть. Так чего ждать? Согласись».
Лёгкая прохладная ладонь погладила щёки мальчика. Прикосновение было отвратительным и приятным.
— Зачем тебе моё согласие? — спросил Гарав. — Разве ты спрашиваешь согласия?
«Иногда, — прошептала темнота. — Иногда приходится».
— Приходится? — Гарав снова ответил на поцелуй — долгий и глубокий, как ночь в подземелье, которая никогда не кончается. — Почему приходится?
«Ты очень хитрый, мальчик, — засмеялась темнота, отстраняясь. — Ты не говоришь „да“, ты не отвергаешь моих ласк и спрашиваешь, спрашиваешь… Ну что ж. Я уйду. И приду, когда ЗА ТЕБЯ НЕКОМУ БУДЕТ ПРОСИТЬ. И тогда я буду пить тебя понемножку, неспешно… и ты будешь очень хотеть, чтобы тебя отвели на пытку — К ЛЮДЯМ. Оставайся и жди».
Она провела по груди Гарава, ниже… слегка нажала на пресс…
— Пошла прочь, б…дь, — сказал Гарав по-русски.
Холодный смех ушёл куда-то в сторону. И внезапно Гарав, привстав, окликнул её:
— Ломион! Ломион Мелиссэ!
Лицо в паутинном обрамлении тумана вернулось.
«Да, мальчик».
— А что ты можешь дать мне взамен? — спросил Гарав и сел, скрестив ноги. Страх внезапно отхлынул. — Только смерть?
«Почему, — удивилось существо. — Если мы договоримся, ты можешь получить и жизнь (но разве ты не кричал, что не хочешь жить?), и многое другое».
— Что? — в упор спросил Гарав.
«Да почти всё, — отозвалась Ломион Мелиссэ. И отдалилась, пошла к стене. Лишь сказала через плечо: — Ведь когда-то меня звали Мэлет. Майа Мэлет. Надумаешь — позови, и я приду».
Мальчишка опрокинулся на постель, зажимая уши и зажмурив глаза. Но лицо — слова о сделке — и внезапно возникшая страшная песня не смутились этим. Гарав продолжал видеть и слышать.
Цепочкой неги
Иду к тебе, моя душа…
Немного снега —
А может, тем и хороша?
Прохладным ядом
Ты зашипишь, коснувшись острия…
Прошу: «Не надо!»
Слова излишни, где лишь любовь нужна…
…Осколок сердца о стекло.
Не пролей вино.
Уже становится тепло?
Всё моё — твоё…
И разговор безмолвных рук,
хрустальный звон —
И робкий стук…
Привычной сказкой
Рассвет встречаю и закат.
Умелой лаской
Ты будешь снова мною взят…
И вечный голод…
Моя душа твоей души
Откроет полог
Желанной нежностью в тиши…
…Осколок сердца о стекло.
Не пролей вино.
Уже становится тепло?
Всё моё — твоё…
И разговор безмолвных рук,
хрустальный звон —
И робкий стук…
Ты жаден — словно
Как в первый час, как в первый раз…
Но я условно
Не открываю твоих глаз…
Огнём нечистым
Мы вены вновь переплетём —
Твой взгляд лучистый
Утонет в мареве моём…
…Осколок сердца о стекло.
Не пролей вино.
Уже становится тепло?
Всё моё — твоё…
И разговор безмолвных рук,
хрустальный звон —
И робкий стук…
Ты — моя нежность,
Распятый, как сердце,
На огненном сполохе крови моей!
Ты согреваешься бархатным зверем,
В лапах сжимая обрывки теней!
Ты для меня — исключенье из правил…
Я — твой последний несломленный гений…
Ты захотел — и я небо оставил,
Я захотел — ты любви моей пленный…