С тех пор я потеряла покой. Понимаете, я уже привыкла к мысли, что буду жить и доживать одна, и как-то даже успокоилась. Но с тех пор я только и думаю об одном – вдруг это наш Илюшка?!
Я ни на что не претендую. Прошло несколько лет, со мной у него может быть связан только ужас того страшного дня. Все эти годы, в самое трудное время, вы заботились о нем, и я верю, что вам он был, как родной сын. Я даже не прошу его увидеть. Но я умоляю вас узнать осторожно и написать – не мой ли это Илюшка?! Я заклинаю вас, только это, хотя бы это! Ведь и вас родили матери – поймите меня!
С уважением —
Е.С. Измайлова.
Илья, это добавлено Шуркой Копыловым который по просьбе твоей мамы и впорядке шефской пионерской помощи пишит это письмо. Илья, не будь свиньей и приезжай. Я тоже тагда был маленький и полгода сидел в лагере К-12 и не видел маму и отец у меня погиб. Когда сидел, то думал, что за маму все отдам. Какая бы небыла. Приезжай.
Ш. Копылов, 12 лет,
пионер отряда «Волчий след».
* * *
ТЕЛЕГРАММА
Мама! Я еду!
Илья.
…Возле замка гасли фонари,
Заставляя мир во мраке скрыться,
И в стекло зашторенной двери
Постучался поседевший рыцарь.
Д. Ляляев. «Помни и люби»
– Верлиок, приехали.
Сидевший лицом к окну в затормозившем неновом синем «БМВ» с красной надписью по борту: «АПОСТОЛИ НА БЛЪГАРИЯ» человек словно бы очнулся, хотя и не спал, а просто последние два часа смотрел не мигая на мелькавшие за окном осенние пейзажи.
– Что? – спросил он, поворачиваясь к водителю – молодому черноволосому мужчине в камуфлированной куртке и джинсах.
– Приехали, – повторил тот. Оба говорили по-болгарски. – Ты просил остановить тут.
– Да… просил, – сказал пассажир.
Он тоже был совсем молод, лет хорошо если семнадцати, но одет в свинцово-серый дорогой костюм, начищенные туфли, черные перчатки из тонкой кожи, серое кепи, а красивое, типично русское юношеское лицо уродовали два страшных шрама: один – слева под челюстью, другой – между левыми ухом и глазом. Сам левый глаз тоже был неприятен – привлекал внимание своей неподвижностью, и через несколько секунд становилось ясно, что это хорошо выполненный протез. Да и правый – живой – глаз был угрюмо-пристальным и холодным не по возрасту.
Оба вышли из машины.
Если честно, никто не обратил на них внимания. Конец сентября в Ставрополе – «осень» только по названию. Буйствовало лето, и только кое-где на деревьях горели медь и золото. Город отстраивался и шумел, и в этом победном теплом шуме вряд ли можно было заметить двух молодых людей – таких же, как десятки тысяч других, вернувшихся с войны, победивших и еще не очень верящих в это…
Водитель помог одноглазому вынуть из багажника большую сумку на ремне, которую тот без особых усилий повесил на плечо. Сказал:
– Может, давай довезу до места?
Одноглазый мотнул головой.
– Ну, тогда я подожду до вечера на выезде. Постою, посплю, я не выспался. Если что – подойдешь, и мы…
– Не надо, Ставен, – тихо сказал одноглазый. – Езжай по своим делам… и потом передавай всем привет в Болгарии. А я… – он вдруг улыбнулся. – Я, как бы там ни крутнулось, приехал домой. И больше мне ехать некуда.
– Зря ты не остался у нас, брат, – так же тихо произнес черноволосый Ставен. – Тебя бы на руках носили всем селом…
– Ну вот еще, – сморщил нос одноглазый, и его лицо стало совсем пацанячьим. – Мало мне того дурацкого памятника…
– Мало! – горячо сказал Ставен, беря одноглазого за запястья. – Мы никогда тебя не забудем, брат Никола. Наш добрый Верлиок… [41] Мы один раз почти забыли русских. Бог покарал нас…
– Ой, ладно тебе… – одноглазый улыбнулся. – Бог-то бог, а болгарин и сам себе помог… – он обнял черноволосого за плечи и стукнул лбом в лоб. – Ну, давай. Приезжай. Пиши.
– Приезжай и ты, – Ставен порывисто отстранился. – Если на будущий год не приедешь – обидимся. Все обидимся!
– Приеду, – кивнул одноглазый. – Ты не смотри мне вслед, уезжай сразу. Я так не люблю…
…Улица называлась не «Седьмая», как раньше, а «Героев Завода».
Кто такие Герои Завода и что они сделали – одноглазый не знал. Да и не очень огорчался. Местные, конечно, знают. А вот кто он такой – откуда? И пусть. И не жалко.
На ходу он прикрыл глаз. И увидел… Скалы. Дети – несколько десятков молчаливых, неплачущих детей, связанных и обмотанных взрывчатым шнуром, гранатами… Почти нечеловеческие лица – хари, перекошенные злостью и страхом, низколобые, оскаленные лица «ооновских солдат» – из какого-то африканского контингента… Автоматные стволы… Крики на ломаном болгарском: «Пропустите до линии фронта! Убьем детей! Пропустите!!!» И он – открыто входящий в кольцо скал, грудью на автоматы, и солдаты пятятся от него. «Вы знаете, кто я, собаки. Я – Верлиок! Отпустите детей, бросайте оружие, сдавайтесь – и вы сможете рассказывать, что видели меня и остались живы!»
И – лязгают, падая, автоматы.
Я – Верлиок.
Я – Верлиок.
Я – Верлиок.
Груды трупов в порту Бургаса.
Врезающийся в склон «Стратофортресс» – крылья смерти подломились.
Трясущаяся челюсть американского генерала, взятого им в плен – нож против пистолета, шестнадцать лет и ненависть без края против сорока лет и всевозможных курсов, училищ, секретов подготовки…
Пулеметы в лицо – и совсем не страшно, и ничуть не хочется жить, а хочется – победить…
Памятник на склоне Жевоты…
…ДОМ.
Странно. Дом был цел. Он ничуть не изменился. И даже девятиэтажка за ручьем стояла, как прежде, и заливисто залаял за забором пес.
Он покачнулся, опираясь рукой на ограду у калитки.
Закрыть глаза. Назад. Пусть все – назад… и он пришел из школы…
Но закрыть он может только один глаз.
Он оттолкнулся от забора. И калитка – кованый металл, отец заказывал в фирме – распахнулась.
Удивленные синие глаза смотрели на него. Невысокая девушка его лет в просторном джинсовом платьице – беременная, отметил он, и смутился – смотрела вопросительно и немного испуганно.
– Простите, – услышал он свой голос. Девушка мигнула, неуверенно улыбнулась. – Простите… до войны тут жили Реузовы…