– Ой, да! – улыбка стала искренней. – Жили… А почему жили? Живут… Антонина Николаевна. Сперва мы с папой жили, дом-то пустой был… Папа умер… – она на миг опустила глаза, – на заводе, так получилось… Ну, я одна была. А тут как раз Антонина Николаевна с детдомом с юга вернулась и говорит – живи, конечно…
– Антонина… Николаевна? – Горло перехватило. Но голос был спокойным.
– Ой! – снова ойкнула девушка… нет, молодая женщина. – Вы… – Она помедлила. – Вы, наверное, их знакомый? Проходите, они скоро все придут, они же в том детдоме и работают, а он тут рядом – знаете, бывший офис «Росэнерго»? – и сейчас обед как раз… Проходите, проходите, подождите их, я все равно одна, и страшно скучно, только из консультации приходит медсестра…
По двору на цепи бегал пес – большой, но беспородный.
– Тоб, – окликнул он.
Женщина, успокоив пса свистом, удивленно обернулась:
– А откуда вы знаете… Ой, вы ведь, наверное, друг Коли?!
– Коли? – переспросил одноглазый, поставив сумку на крыльцо.
– Это сын был у Антонины Николаевны, – не без труда женщина поднялась на ступеньку, одноглазый умело поддержал ее. – Спасибо… ох, там слоненок, это точно… Коля. Он погиб в первое лето войны. Пропал без вести, но это же все равно что погиб… Он был совсем мальчик, летал на мотопланере у казаков. Ясно же… А они не верят, все ждут. Мы с Витькой сейчас в его комнате живем… Проходите, я чай поставлю.
– Спасибо, не надо… – одноглазый прошел в дом, свернул на кухню. – Подождите, с каким Витькой?
– Ой, это мой… – она вдруг фыркнула. – Мой муж. Сама никак не привыкну!!! Витька Фальк, и я теперь Фальк… Он тоже там воевал, друг Коли. У него у самого все погибли, он искал, искал, а потом Антонина Николаевна его у себя поселила. И его, и еще мальчика и девочку из детдома усыновила и удочерила, тоже Коля и Ира. В общем, тут много народу… – она тяжеловато опустилась на стул и счастливо улыбнулась: – А скоро будет еще больше.
– Витька жив? – одноглазый смотрел вокруг странным взглядом, стягивая перчатки.
– А вы и его знали? – обрадовалась женщина и протянула руку: – Маша…
– Знал… – одноглазый кивнул, не представляясь. – Знал… И очень рад, что он жив.
– Вам плохо? – Маша расширила глаза. – Вы побледнели как-то…
– Нет, ничего, ничего… Я просто не думал, что они живы…
Все-таки сорвался голос.
– Давайте я вам кофе тогда сделаю, – предложила Маша. – С ромом. Есть ром, трофейный, его по карточкам раздают.
– Нет, спасибо, все в порядке, – улыбнулся одноглазый.
– А вот я вижу еще, что вы не русский, а, наверное, болгарин или серб, – лукаво улыбнулась Маша. – У вас акцент. Небольшой, но заметно. А я когда в госпитале работала, то там много лежало болгар. Наши матом ругаются, а болгары сразу в крик: «Зачем, рус, в мать нельзя лаять!»
– Да, я оттуда, – кивнул одноглазый. – А тут ничего не изменилось…
– Хотите – походите, посмотрите комнаты, – предложила Маша. – Дом большой… Муж Антонины Николаевны был богатый. Даже странно, она говорит – раньше жили втроем, а дом казался маленьким, ей все хотелось побольше… А теперь – нас шестеро, и всем места хватает.
– Шестеро? – одноглазый поднял одну бровь. – А я посчитал – вроде пятеро…
– Да как же… – начала объяснять Маша, но во дворе снова – уже радостно – взлаял Тоб, и она начала подниматься: – Ой, тетя Нина как раз идет…
Она не видела, что одноглазый тоже встал. Его лицо сделалось мертвенно-бледным, даже с голубизной, пропал весь загар, а живой глаз стал огромным и блестящим. Рот приоткрылся. Он взялся рукой за стол и навалился на нее, чтобы не упасть. Другая рука шарила по костюму – сверху вниз.
В коридоре (если закрыть глаза – он мог вспомнить каждый шаг по нему) послышались сразу несколько голосов. Минуты шли. Одна. Другая. Третья. На кухню быстро вошла еще даже молодая, хотя и с сильной сединой женщина в деловом довоенном костюме. За нею виднелись другие обитатели дома, но он не замечал их – пожалуй, даже не видел.
– Вы что-то знаете о Коле? – спросила женщина неестественно высоким голосом. – Ну не молчите же вы…
Ахнув, он покачнулся, чувствуя, как опрокидывается, леденеет, идет трещинами и осыпается в распахнувшуюся черную бездну мир. И, уже падая грудью на стол, услышал – далеко-далеко – крик:
– Маленький мой!..
…От костюма пахло – очень-очень слабо, но ощутимо – французскими духами. Он перебирал складки ткани, не в силах оторваться, отстраниться хоть на миг. Краем глаза видел, как мальчик и девочка лет по восемь-девять замерли, недоуменно глядя, по обе стороны от Маши. Как рослый белобрысый юноша – тоже в костюме – неотрывно смотрит на него и шевелит губами, произнося – пока беззвучно, но узнаваемо уже: «Ник?!.»
И как не сводит глаз с него – неверяще и почти обморочно – высокая девушка с тугой темно-русой косой, переброшенной на грудь. Смотрит, перебирая эту косу, словно пытаясь добраться до спрятавшихся воспоминаний.
– Я тебя ждала, – сказала Дашка. И, уткнувшись лицом в сгиб руки, отвернулась к двери.
* * *
– Я тебя ждала, – сказала Дашка.
Я не ощутил, но догадался, как ее пальцы коснулись левой стороны моего лица.
– Даш, можешь не трогать, – произнес я. – Кожа там ничего не чувствует.
– Ты… тогда обгорел? – Рука девушки погладила правую щеку.
– Тогда. И глаз тоже тогда потерял. А операцию мне делали полгода назад, в Швейцарии. В зачет, когда Вождь предложил швейцарцам: или дойдем до них и вытрясем их банки дочиста, или они вернут русские императорские, советские и дерьмократические вклады. Не только деньгами – на фига нам столько золота? – но и разными услугами. Вот я и попал под раздачу. Морду слепили… А нервы… – я вздохнул, – а нервы, Даш, у меня, наверное, все сгорели. Я так думал до сегодняшнего дня. Честно.
– Я буду целовать тебя сюда каждый день, и ты оживешь…
– А я не увижу…
– А вот посмотрим…
Подушка слабо пахнет лавандой. Это тоже запах из детства – пакетики с сухими духами, которые всюду раскладывала наша домработница. Странно. Запах остался. Это еще страннее, чем запах от маминого костюма.
Я дышу.
– Ты что, Коля?! – Руки Дашки. Голос встревоженный…
– Ничего, – я поворачиваюсь на спину. Глаз у меня мокрый, но на лице улыбка. Настоящая, искренняя улыбка. – Даш, а что в Упорной?
– Ой, – она тоже заулыбалась, – как всегда, бардак. Колька в атаманы баллотировался, его прокатили. Совсем одурел. Да, знаешь, он тоже женился…
Она говорила и говорила, а я лежал и слушал, держась за этот разговор, как за ниточку: вот отпущу ее – и… и что вернется? Какая из моих жизней постучится в двери? Или войдет без стука?