А потом увидел ее глаза.
– Пусти, – сказала она тихо.
И у меня даже в мыслях не возникло ослушаться. Я убрал руку. Ладонь горела, храня ощущение… но еще больше у меня горело лицо.
– Уходи, – так же тихо приказала Дашка.
Я поднялся в рост на иве.
– Стой.
Я так и не сделал первого шага, послушно замер.
– Сядь.
Я опустился обратно, глядя на черную воду, закручивающуюся возле наших ног водоворотами.
– Коль, зачем?
– Ты… – горло стало узеньким, а слова – огромными и шипастыми. – Ты мне… нра… – я глотнул, пискнул чем-то. – Нрав…вишься.
– Тогда зачем ты так? – требовательно спросила она.
Я глупо пожал плечами.
– Думаешь, девчонкам это по душе?
Я опять дернул плечами и сказал:
– У м-мммм… меня никого не было. Я даже не целовался. Ни разу. Я думал, что… – мне стало так стыдно, что я всерьез подумал соскользнуть с ивы и больше не всплывать.
– Что девчонкам это нравится? Когда вот так хватают? – спокойно, с каким-то холодком в голосе, допытывалась Дашка, покачивая ногой в воде. Вокруг ноги обвилась длинная водоросль.
«Издевается», – тоскливо подумал я.
И ответил:
– Пацаны говорили…
– Или врали, или им попадались такие девчонки. Такие тоже есть, – какой же у нее спокойный был голос… – Хочешь – отведу. Хоть общупайся. Они против не будут. И вставить дадут, если захочешь. Без вопросов. Потренируешься…
– Даш… – мучительно подавился я. – Можно, я пойду?
– Иди, – ответила она. Или приказала?
Я встал. Перешел на берег. Стараясь, чтобы никто меня не заметил (получилось), отошел подальше, забрался поглубже в камыши. Сел там на какую-то склизкую корягу.
И в первый раз за последние четыре года заревел, обеими руками размазывая по лицу слезы.
* * *
Ветер этой ночью был прохладным. Даже хорошо, потому что меня лихорадило. Я дрожал, как мокрый щенок. И все это видели, я был уверен.
Летели «Жало» Дороша-старшего и Фалька, наш с Витькой Барбашовым «Ставрик» и – как прикрытие – «Гриф» Андрюшки Ищенко и Олега Гурзо. Нас провожал – как техник – сам Димка Опришко. Больше никого – Колька настрого пресек все эти проводы-встречи.
Мы переодевались в ангаре. Держа в руках ботинки, я спросил Витьку:
– Слушай… где тут это… ну…
– Что? – он проверил, как «ходит» забрало шлема.
– Ну, это… – Я решился: – Земли где можно набрать?
– Я лично со двора взял, – не удивился он, показывая небольшой пластиковый пакетик.
Я расстроился – по-настоящему. И пробубнил:
– Ну а я-то… где?
– Знаешь… – он внимательно посмотрел на меня. – Возьми моей. Тут на двоих хватит. У нас же один экипаж. И вообще. Родина ведь тоже одна. Ага?
– Давай! – обрадовался я.
Витька улыбнулся. Протянув мне пакетик, тихо сказал:
– Батя тоже взял, когда уходил… Но его привезли и похоронили. Хорошо, что хоть так…
… – Готов?
– Готов. – Я проверил страховочный ремень, застежку шлема (с поднятым забралом), рычаги управления, гнезда с бутылками с зажигательной смесью… – Готов, – повторил я.
«Чах», – сказал мотор. «Чах-чах-чах… чах-чах-чах-чах-чах… тррр…» Дробный звук превратился в ровное посвистывание. Подбросило – несильно. Качнуло – влево-вправо. Темнота побежала рядом, как большой молчаливый пес.
Толчок. Больше не было качания. Я вдруг увидел – внизу рассыпались огни. Каждый раз на тренировочных полетах в прошлые ночи (и до этого – в аэроклубе) я удивлялся тому, как это бывает: раз – и ты в небе.
Огни становились мельче, но их было все больше. Мы лезли вверх. На миг – на фоне неба – я увидел смутные тени; выше – «Жало», ниже – «Гриф». Мы выстраивались «этажеркой» – наши «бомбовозы» почти крыло в крыло выше, «Гриф» с его пулеметом – ниже. Чуть накренило вправо; в воронке звукопровода надтреснутый, неузнаваемый голос Витьки:
– Выключаю.
И стало тихо. Сразу. Нет. Не тихо. Пел ветер в растяжках, посвистывал под крыльями, гудел внизу. Эта музыка была дружной и чуть тревожной, как труба. Вивальди… Я не врал Дашке насчет этой истории. Была она. Вивальди… Интересно – что за музыка? Может быть, если я останусь жив, достать и послушать?
Я прикрыл глаза. Тело ощущало – Барабаш «поймал ветер», и тот сам нас несет, поддерживает под крылья, как руки друга. Музыка ветра продолжала звучать.
Да, вдруг подумал я. Вот что я сделаю. Я буду воевать. За все – за Родину, за отца, за друзей… Но еще – как в Средние века – ради Дашки. Я стану самым лучшим бомбардиром сотни. Мы с Витькой изрисуем нашу машину значками разбитой вражеской техники. И потом, когда станет можно, я приду к Дашке. Встану на колено. И скажу: «Смотри, это все я дарю тебе! Прости и пойми, позволь хотя бы глядеть на тебя…» Можете смеяться, но я так думал, качаясь в небе в ладонях ветра под его музыку.
– Линия фронта.
Я распахнул глаза. Уже?! Я что – уснул?! Но тут же я понял, что не спал. Нет, просто фронт – фронт был близко. Под боком. Рядом с Упорной. Мы скользили вниз, чтобы пролететь на бреющем каким-то известным ребятам путем. Кажется, мы пронеслись над рекой, хотя я не взялся бы сказать точно…
Фронт спал. Не было привычной днем отдаленной слитной пальбы. Правда, нет-нет да и вспыхивало что-то внизу, летели огненные точки, трассы, мелькало пламя. Иногда падали в ночь столбы прожекторного света. И все. Это было так странно, что я еще долго выворачивал голову, когда мы пролетели над этим странным фронтом. И опомнился только когда понял: мы над чужой землей!!!
Нет, поправил себя я. Не над чужой. Это наша земля. Только захваченная врагом.
Тут было меньше огней. Вернее, меньше жилых огней – теплых россыпей в окошках домов, где – керосиновых, кое-где – еще электрических… Здесь, под нами, виднелись холодные огни – белые, сиреневые, магниевые, упорядоченные. Сволочи, подумал я, когда понял, что это такое. Без затемнения живут! Уверены в своей ПВО, в своей неуязвимости с воздуха… Я вспомнил, старшие говорили: авиации едва-едва хватает на то, чтобы худо-бедно прикрывать небо, на бомбежки летают вот такие, как мы, мотопланеры и парапланщики с минимумом груза, да переделанные из грузовых машин суррогатные бомбардировщики – уязвимые, тихоходные…
Ладно.
Что интересно – мне не было страшно. Нет, на этот раз мне не казалось, что все окружающее – игра или сон. Просто не было страшно. И все.
– Колян, до цели две минуты лету, – сказал переговорник.
Я расстелил на колене планшет. Положил на него светокристалл. Синеватое свечение было бледным, но достаточным, чтобы рассмотреть кроки.