…К нам пришли ближе к вечеру. Мы все сидели в одной комнате, в девчоночьей спальне на втором этаже – мы и Инна Павловна. Теперь-то я понимаю – надо было сразу уходить. Но мы от того, что происходило, как-то окаменели. Я даже не помню, что делали весь день. По-моему, просто сидели в комнате, даже молча. И все. А потом по всему пустому зданию как-то очень громко раздались шаги, голоса, оклики. Смех. Смех был самым страшным. Мы повставали и сгрудились в углу. Дрын начал икать, громко так, я сперва удивился, а потом испугался – услышат… Девчонки затолкали младших за себя и как-то неосознанно прикрыли собой, как могли – собой и руками. А эти шли долго-долго, и я смотрел на дверь и думал только: ну что вы, скорее же идите, я не могу так…
И они вошли. Сперва один – вскинул оружие, но тут же его опустил и что-то сказал в коридор. Вошли еще двое. Они все были молодые, не очень высокие, смуглые. И смотрели на нас удивленно-непонимающе. На рукавах курток я увидел желто-сине-красные нашивки и вспомнил вдруг, что это флаг Колумбии. В нашем кабинете рядом с моей партой висела карта мира, а внизу – флажки разных государств. Я иногда подолгу смотрел и почти все запомнил. Это был колумбийский. Точно.
Они долго на нас смотрели. А мы на них. Или это мне показалось, что долго, от страха? Хотя не помню, чтобы я очень боялся. Я стал очень сонный и вялый, никакой прямо. Потом один вышел, что-то буркнув. Инна Павловна стала говорить по-английски – я не понимал, она говорила быстро, высоким голосом.
А потом один из солдат подошел к нам и ударил ее в живот прикладом винтовки – «М16», это даже пацаны знают, что есть такая и как она выглядит. Ударил, за вывернутую руку оттащил к кроватям, ударил еще раз – в лицо… и стал делать это.
Я сто раз видел это по видаку. Но тут не было ничего похожего. Он просто хрюкал как-то и двигался на женщине, приспустив штаны, а на ней все разорвав. Снаряжение ему мешало, я это видел. Мы все видели и все смотрели, только девчонки старались закрыть младшим глаза. Второй солдат стоял у дверей, курил и улыбался. Я слушал, как икает Дрын, как очень трудно дышит Генок и хнычет кто-то из младших. Я слушал и думал, что у меня теперь никогда в жизни не встанет. Так и думал. Только об этом.
Потом колумбиец кончил и, отойдя в угол, стал мочиться. Что-то спросил у своего приятеля, но тот помотал головой и затянулся поглубже. Тогда первый, застегнув штаны, подошел к кровати и выстрелил Инне Павловне в рот.
Никто не крикнул, хотя все мы дернулись, как будто через нашу кучку пропустили ток. А подушка на кровати стала красной, и головы у Инны Павловны больше не было.
Второй подошел к нам и потушил окурок о лоб Дрына. Тот заверещал – не закричал, а именно заверещал, и упал на колени. Мы подались в стороны. Солдат усмехнулся, взял Светика за волосы и потащил за собой.
Она закричала – страшно-страшно, пронзительно, вот так: «Ааааа!!!» Тогда закричали все, я тоже. Но первый начал стрелять – сперва в пол перед нами. Потом – в потолок (на нас посыпалась штукатурка). И мы замолчали, только Светик кричала и упиралась, а потом крикнула: «Сань-ка!» – и голос у нее стеклянно обломился.
Знаете, я сейчас часто думаю. Я думаю, если бы она не закричала имя – мы бы сейчас все были мертвые. Но она позвала Саньку. Светик ему нравилась с первого класса. А она на него не обращала внимания.
Но сейчас позвала.
Санька бросился вперед и сшиб солдата с ног. Он высокий, мощный и очень добрый, даже странно добрый для детдомовца. В пятнадцать лет потянет на семнадцатилетнего. В общем, он сшиб солдата, они упали на пол, Светик отлетела к стене и тоже упала. Потом мы все две или три секунды смотрели, как Санька и солдат барахтаются на полу.
Еще потом первый солдат – тот, который убил Инну Павловну – стал снимать винтовку с плеча и зацепился за снаряжение ремнем. Лицо у него было недоверчивое. А еще потом Темыч подошел (медленно-медленно) к борющимся, расстегнул ремень «М16» подмятого Санькой солдата, поднял ее и в упор застрелил первого колумбийца. Тот полетел к стене, ударился в нее и стал плеваться кровью, но быстро затих. Темыч приставил ствол к голове подмятого Санькой, но было уже ничего не нужно. Тот посинел и вывесил язык. Санька встал, еле расцепив пальцы, хрипя и пуская слюну. Потом подошел к Светику, поднял ее и стал целовать ей руки – жадно, как будто пил. А та ревела и гладила его по волосам…
…Последнего из троих Санька и Темыч застрелили на лестнице. Я взял его винтовку, никто не стал возражать. Мы вообще ничего не говорили друг другу и действовали очень слаженно, как будто какая-то программа включилась. Инну Павловну отнесли во двор и похоронили за складом. Потом собрали еду, какая была, какие-то лекарства, взяли одеяла, обобрали убитых. Как раз совсем стемнело. И мы, перебравшись через улицу, ушли в лес вдоль Цны…
…Конечно, никто из нас леса не знал. Нам всем он нравился, но представления о нем были самыми смутными, просто он теперь казался самым безопасным местом на белом свете. Мы шли до утра, без остановок, а потом забились в какой-то овраг и уснули кучей. И так делали еще два дня подряд. Младшие ни на что не жаловались ни единым словом и только цеплялись за нас, как за спасательные круги, при первой возможности. Зато то и дело хныкал Дрын. Просто так хныкал, нипочему.
Потом мы нашли Илью. Он шел нам навстречу по лесу – мальчишка лет семи-восьми, в когда-то хорошей, но разодранной в клочья одежде, с обгорелой спиной. Шел и стонал, мы даже сперва испугались все. Он и тогда ничего почти не рассказал, и потом мы смогли добиться только, что «все убегали на машинах, и мы с папой и мамой, а потом все загорелось». Дрын вдруг начал визжать, что и самим жрать нечего, а тут еще разные на дороге… Тогда Генок подошел к нему и молча ударил ногой по яйцам. И мы пошли дальше. Девчонки несли Илью (к вечеру он пошел сам). А Дрын – зареванный – нагнал нас через пару минут.
На следующий день мы нашли деревню. Просто в лесу, заброшенную сто лет назад, к ней даже дороги никакие не вели. И остались там жить.
Наверное, именно тогда мы стали приходить в себя. О себе скажу только, что на вторую ночь в этой деревне я вдруг проснулся и начал выть. Именно выть, громко и неудержимо. А потом кататься по полу. Я выл и катался… выл и катался… Потом кто-то взял меня за голову, и я уснул.
И почти у всех было что-то похожее. А потом человек как бы оживал…
…Жить в деревне оказалось трудно. Мы не знали, как топить печку, да и дров не было, поэтому просто сделали из кирпичей большой очаг в одном доме, целее других, даже с дверями и кроватью, из которой мы кое-как сделали шконки вполкомнаты. Охотиться не получалось, хотя у нас были винтовки – в лесу, казалось, ничего и живого-то нет, кроме мелких птичек. Мы как могли растягивали консервы и сухари, ели щавель и варили крапиву. Хорошо, что рядом оказалась рыбная речка, и рыба хорошо шла и на самодельные удочки. Еще на огородах оказалось много самосейки – картошки, свеклы, лука – и девчонки наперебой говорили, что к зиме мы соберем то, чего не сеяли, и с голоду не умрем. Мы как-то привыкли к мысли, что и правда будем тут зимовать. И часто думали о другом – у многих разваливалась обувка, почти у всех сильно истрепалась одежда.