Мальчишеское братство неразменно
На тысячи житейских мелочей…
И всякое бывает,
Но дружба непременно
Становится с годами горячей…
И я услышал, как Танюшка поддержала, негромко, чтобы не глушить меня, но ясно и умело:
Уходит бригантина от причала…
Мои друзья пришли на торжество,
И над водой, как песня, прозвучало:
«Один за всех – и все за одного!»
Один за всех – и все за одного… [33]
…Краем глаза я заметил, что Сережка Лукьянко поднялся и вышел наружу из нашей загородки. Вышел и вышел (ну, может, в туалет?), но я все-таки был князем – и меня словно толкнуло.
– Я сейчас, Тань, – пробормотал я уже начавшей укладываться Танюшке. Она проводила меня спокойным взглядом…
…«Снаружи» все падал и падал снег. Я на миг прикрыл глаза, посмотрел. На сугробах чернели ямы следов – Сергей ушел в лес, и я, тут же провалившись почти по пояс, зашагал за ним, мысленно ругая себя и держа ладонь на рукояти даги, а главное – пока что не очень понимая, что это Серого понесло в лес и за каким чертом я иду следом.
Сергей, как оказалось, ушел недалеко. Мне сперва показалось, что его тошнит – он стоял между двух деревьев, упершись в них ладонями без краг, и спина, обтянутая меховой курткой, вздрагивала. И лишь подойдя ближе, я понял, что Серый плачет.
Он услышал меня, обернулся. Слезы блестели на щеках дорожками, лицо подергивалось. Я думал, что он сейчас заорет на меня, но вместо этого Серый вытянул ко мне руку:
– Потрогай, – тихо сказал он, проглатывая рыдание. – Потрогай!
– Ч-что? – не понял я.
– Потрогай! – потребовал он, и я коснулся холодных пальцев, к которым пристали крошки коры. – Я живой, Олег, – он снова сглотнул. – Понимаешь? Я настоящий. Я живой, я хочу жить. Олег, кто дал им право так со мной поступить и обречь на смерть?! Я не игрушка, я люблю Вильму. Я хочу писать книги! Я отказываюсь играть в их б…ские игры! И не хочу, чтобы игры играли в меня!
Я молча слушал его. Действительно, что я мог ему сказать? Больше того, горькие, горячие слова Серого рождали и во мне бессмысленное протестное чувство – до скрежета зубов. По какому праву меня кто-то обрекает на никому не нужную гибель?! Резким жестом, сам не очень понимая, что делаю, я вытянул перед собой руки, растопырил пальцы. Мне четырнадцать лет. Вот мои руки… вот я пошевелил пальцами… я – мальчик, у меня длинные ноги… вот они, в меховых унтах… Я люблю жаренное на углях мясо и не люблю вареный лук… Мечтать мне нравится, и я боюсь темноты…
Как же так?! Кто приговорил меня?! За что?!
– Не хочу, – прошептал я. – Не хочу, не хочу…
Сергей кусал губы и плакал. Так плачут от нестерпимой обиды, когда ничего нельзя изменить.
Ловушка
– Пойдем, – сказал я, скручивая в себе тоску усилием воли. – Пойдем. Надо спать. Надо быть сильными. Я понимаю, что все это чушь, но мы должны жить. Хотя бы ради наших друзей и наших девчонок… И еще… вот что. Ты прав. Мы настоящие. Ну так давай будем жить по-настоящему. Хотя бы попробуем.
Одинокая птица – ты летишь высоко
В антрацитовом небе безумных ночей,
Повергая в смятенье бродяг и собак
Красотой и размахом крылатых плечей.
У тебя нет птенцов, у тебя нет гнезда,
Тебя манит незримая миру звезда,
А в глазах у тебя – неземная печаль…
Ты сильная птица, но мне тебя жаль.
Одинокая птица, ты летаешь высоко,
И лишь безумец был способен так влюбиться!
За тобою вверх подняться,
За тобою ввысь подняться,
Чтобы вместе с тобой разбиться,
Разбиться с тобою вместе!
Черный ангел печали, давай отдохнем,
Посидим на ветвях, помолчим в тишине.
Что на небе такого, что стоит того,
Чтобы рухнуть на камни тебе или мне?
«Nautilus Pompilius»
Утром опять ахнул мороз при мгновенно очистившемся небе. Собственно, можно было и на охоту не ходить (еда-то была), но я снова разослал всех на маршруты, а сам пошел с Арнисом. Девчонок на этот раз оставили в лагере, чтобы хоть по возвращении можно было надеяться на подобие горячего ужина…
…Когда мы в Кирсанове играли в войну, одним из вражеских отрядов командовал мальчишка по прозвищу Рауде [34] . Он правда был рыжим, но это не важно. Так вот, он пустил в оборот выраженьице «дырявое счастье», прижившееся и в нашей компании. Оно, это выражение, означало привязавшиеся прочно и надолго неудачи…
…Вообще-то урса народец тупой, предельно тупой. Я уже попадался к ним в лапы – в первое же наше лето здесь, как вспомню, так вздрогну, – по собственной неосторожности и трусости. И спасся чудом.
И нужно в самом деле крепко дружить с «дырявым счастьем», чтобы попасться к этим олухам вторично. Особенно будучи уже далеко не новичком…
…Арнис легко скользил впереди меня на лыжах. Даже то, что он был голоден не меньше моего, мало влияло на этот плавный, ритмичный красивый ход, казалось, не стоящий белокурому литовцу никаких усилий.
Снег перестал, зато вновь ударил мороз. Такой, при котором отменяют занятия «в городских школах с первого по десятый». Для здешней зимы – вполне терпимый.
– Смотри, – сказал Арнис, и я увидел на прогалине остатки волчьего пиршества: взрытый снег, забрызганный красным, цепочки следов на уцелевших клочках целины, какие-то ошметки, которые даже волки доедать не стали… – Не твои знакомые?
– Не зна-аю… – протянул я, все еще не вполне понимая, почему мне что-то не нравится – и что именно мне не нравится.
А понять я так и не успел. Да это и не понадобилось – нехорошее ощущение превратилось в определенность.
Урса выходили цепочкой на опушку метрах в десяти от нас. Скорее всего, заметили они нас уже давно и стерегли. Обернувшись через плечо, я убедился в том, что прав. Сзади была та же история, урса поднимались по склону.
Арнис среагировал быстрее меня – может быть, потому что умел ходить на лыжах, а я рассматривал их только как неизбежное средство передвижения. Крикнув: «За мной!» – он прыжком развернулся на месте и бросил себя вниз по склону прямо на урса. Дорогу успел заступить только один – Арнис сшиб его топором, перескочил через тело и под вой урса исчез в кустах.
Только вот я-то так ездить не мог. Лыжи мне вообще мешали двигаться… а, соскочив с них, я утонул в снегу по бедра, ворочаясь в нем, как в дурном сне; урса ползли ко мне, как мухи по липкой бумаге. Если бы не кольцо – я бы, наверное, от них все-таки умотал на лыжах.