– Черт возьми, Гай, это же просто идиотское решение.
– Завтра все кончится.
– Только начнется. Ты уверен, что Тони ничего не напутал? Я был в Дюнкерке, ты знаешь. Там не очень-то соблюдали очередь на посадку. Потом тоже не было никаких расследований. Нет никакого смысла бросать боевые части и вывозить этот сброд. Тони страшно устал. Держу пари, он перепутал полученный приказ.
– Я получил его в письменном виде от командующего. Капитуляция на рассвете. Солдатам знать об этом еще не полагается.
– Но они все равно все знают.
– Генерал отбывает на летающей лодке сегодня вечером.
– Значит, не хочет оставаться на тонущем корабле.
– Наполеон не остался со своей армией после Москвы.
После небольшой паузы Айвор спросил:
– А что делают в лагере военнопленных?
– Мне представляется страшно надоевшая серия концертных вечеров самодеятельности, возможно, в течение ряда лет. У меня есть племянник, он попал в плен в Кале. Как ты думаешь, можно добиться отправки в какой-нибудь лагерь по собственному выбору?
– Я полагаю, да. Обычно это возможно.
Еще одна пауза.
– Командующему не имело смысла оставаться здесь, чтобы попасть в плен.
– Никакого. Никому из нас нет смысла оставаться.
Снова пауза.
– Бедная Фрида. К тому времени, когда я увижу ее снова, она превратится в старую суку.
Гай ненадолго забылся в дремоте. Затем Айвор спросил:
– Гай, что бы ты сделал, если бы тебя вызвали на дуэль?
– Расхохотался бы.
– Да, конечно.
– Почему ты спросил об этом именно сейчас?
– Я думал о чести. Это понятие, которое изменяется со временем, не так ли? Я хочу сказать, что сто пятьдесят лет назад нам пришлось бы драться, если бы нас вызвали. Теперь мы рассмеялись бы. Должно быть, во времена, отстоящие от нас лет на сто или около того, этот вопрос представлялся довольно щекотливым.
– Да. Моралисты-теологи так и не смогли прекратить дуэли. Понадобилась демократия, чтобы добиться этого.
– По-моему, и в следующей войне, когда мы полностью демократизируемся, для офицеров будет вполне пристойно бросать своих солдат. Так и запишут в уставе в качестве обязанности: сохранять кадры для подготовки новых солдат, на место взятых в плен.
– Возможно, солдаты не очень-то благожелательно отнесутся к перспективе проходить подготовку под руководством дезертиров.
– А ты не думаешь, что в истинно современной армии их уважали бы больше за такое бегство? Я считаю, наша беда в том, что мы оказались здесь в недобрый час, подобно человеку, вызванному на дуэль сотню лет назад.
В лунном свете Гай видел Айвора отчетливо; строгое лицо, теперь изможденное, но спокойное и собранное, такое же, каким он увидел его впервые в Боргезских садах. Айвор поднялся и побрел прочь со словами:
– Что ж, стало быть, дорога чести проходит через дезертирство.
Гай забылся в крепком сне.
В затянувшемся видении ему чудились самые прозаические вещи. Всю проведенную в пещере ночь он маршировал, записывал приказания, передавал их, делал пометки на карте обстановки, снова маршировал. Тем временем луна опустилась за горизонт, в залив вошли корабли, между ними и берегом засновали шлюпки, а затем корабли ушли, оставив на берегу оперативную группу Хука и еще пять-шесть тысяч солдат. В снах Гая не было ни чуждых ему высоких чинов из штаба гарнизона Крита, ни нелепостей, встречавшихся на острове в реальной действительности, ни бегства. Все выглядело так, как в предшествовавший день, предшествовавшую ночь, в ночь и день после высадки в заливе Суда; когда на рассвете он проснулся, перед ним предстал тот же мир, что и во сне; сон и реальность – как два аэродрома, похожие друг на друга во всех отношениях, но находящиеся на разных континентах. Вдали Гай смутно различал самого себя. Он неимоверно устал.
– Говорят, корабли оставили продовольствие на берегу, – сказал сержант.
– Перед тем как попасть в лагерь военнопленных, не мешало бы поесть.
– Значит, правду говорят, сэр, что кораблей больше не будет?
– Истинная правда, сержант.
– И мы должны сдаться в плен?
– Должны, сержант.
– Неправильно все это, по-моему.
Золотистый рассвет уступал место безоблачной синеве. Гай повел свое отделение по каменистой тропинке вниз в гавань. Набережная была завалена брошенным снаряжением и обломками, появившимися в результате бомбежек. Среди мусора и обломков стояли штабеля ящиков с продовольствием (мясные консервы и галеты) и медленно двигалась толпа солдат, запасавшихся едой. Сержант протолкался через толпу и вскоре вынырнул из нее со множеством консервных банок. Из стены разрушенного здания торчал кран, и холодная вода стекала в груду обломков. Гай и солдаты его отделения наполнили фляжки, напились досыта, снова наполнили их и завернули кран. Потом они позавтракали. Небольшой город был сожжен, разрушен, и жители покинули его. Повсюду, как тени, бродили солдаты разбитой армии. Одни апатично слонялись без цели, слишком усталые, чтобы думать о еде; другие разбивали о камни свои винтовки, испытывая яростное удовольствие в этом символическом прощании с оружием; какой-то офицер топтал ногами свой бинокль; рядом с ним пылал подожженный мотоцикл; небольшая группа солдат под руководством капитана-сапера возилась у старой рыбацкой лодки, лежащей на боку, частью в воде, частью на песке. Сидевший на набережной солдат методично разбирал пулемет «брен» и швырял детали в воду. Какой-то низкорослый солдат переходил от группы к группе и, как проповедник, увещевающий обреченных прихожан на пороге неминуемого страшного суда, твердил: «Чтобы я сдался? Черта с два! Я иду в горы. Кто со мной?»
– Есть в этом какой-нибудь смысл, сэр? – спросил сержант.
– Нам приказано сдаться, – возразил Гай. – Если мы скроемся, критянам придется заботиться о нас. Если нас найдут немцы, мы попадем в категорию военнопленных, а наших друзей расстреляют.
– Что ни говорите, сэр, все равно мне кажется, что это неправильно.
В это утро ничто не казалось правильным, все выглядело нереальным.
– По-моему, группа старших офицеров уже отправилась на поиски нужного человека для переговоров о сдаче.
Прошел час.
Низкорослый солдат набил свой вещевой мешок продуктами, повесил на плечи три фляжки с водой, сменил винтовку на пистолет, который артиллерист-австралиец намеревался бросить в море. Согнувшись под тяжестью ноши, но твердо переставляя ноги, он с важным видом зашагал прочь и вскоре скрылся из виду. Вдали, за выходом из гавани, поблескивало спокойное открытое море. Повсюду жужжали и роились мухи. Со дня прибытия на эсминце Гай ни разу не раздевался. Он сказал: