Я приподнялся на локте. Видимо, мое движение было для Анны полной неожиданностью – она уронила книгу на пол и растерянно на меня уставилась.
– Где я? – спросил я, садясь в кровати.
– Ради Бога, лежите, – сказала она, нагибаясь ко мне. – Все хорошо. Вы в безопасности.
Мягкое нажатие ее рук уложило меня на спину.
– Но я могу хотя бы узнать, где именно я лежу? И почему сейчас лето?
– Да, – сказала она, возвращаясь на стул, – лето. Вы совсем ничего не помните?
– Я все отлично помню, – сказал я. – Я только не понимаю, как это я ехал в поезде, а потом вдруг оказался в этой комнате.
– Вы довольно часто начинали говорить в бреду, – сказала она, – но ни разу не приходили в сознание. Большую часть времени вы были в коме.
– В какой коме? Я помню, что мы пили шампанское, и еще Шаляпин пел… Или ткачи… А потом этот странный господин… Товарищ… Словом, Чапаев. Чапаев взял и отцепил вагоны.
Наверно, не меньше минуты Анна недоверчиво смотрела мне в глаза.
– Как это странно, – сказала она наконец.
– Что странно?
– Что вы помните именно это. А потом?
– Потом?
– Ну да, потом. Ну, например, – бой на станции Лозовая помните?
– Нет, – сказал я.
– А то, что раньше было?
– Раньше?
– Ну да, раньше. Вы ведь под Лозовой уже эскадроном командовали.
– Каким эскадроном?
– Вы, Петя, под Лозовой очень отличились. Не зайди вы тогда со своим эскадроном с левого фланга, всех бы перебили.
– Какое сегодня число?
– Третье июня, – сказала она. – Я знаю, что такие случаи бывают, при ранениях в голову, но… Было бы понятно, если бы вы вообще потеряли память, а такая странная избирательность удивляет. Хотя вообще-то я не медик. Может, это тоже в порядке вещей.
Я поднял руки к голове и вздрогнул – мне показалось, что мои ладони легли на обросший короткой щетиной бильярдный шар. Я был пострижен наголо, как при тифе. Была еще какая-то странность, какой-то безволосый выступ на коже. Я провел по нему пальцами и понял, что это длинный шрам, наискось пересекающий весь череп. Ощущение было такое, словно мне на кожу приклеили гуммиарабиком кусок кожаного ремня.
– Шрапнель, – сказала Анна. – Хоть шрам и внушительный, это пустяки. Вас только царапнуло пулей. Кость даже не задело. Но контузило, похоже, прилично.
– Когда это случилось? – спросил я.
– Второго апреля.
– И что, с тех пор я не приходил в сознание?
– Несколько раз. Буквально на несколько мгновений, и все.
Я закрыл глаза и некоторое время пытался увидеть в своей памяти хоть что-то из того, о чем говорила Анна. Но в той черноте, куда я глядел, не было ничего, кроме вспыхивающих за веками полос и пятен.
– Ничего не помню, – сказал я и еще раз ощупал голову. – Совершенно. Помню только сон, который мне снился: что где-то в Петербурге, в каком-то мрачном зале, меня бьют по голове бюстом Аристотеля, и каждый раз он рассыпается на части, но потом все происходит снова… Готика… Но теперь я понимаю, в чем дело.
– У вас вообще интригующий бред, – сказала Анна. – Вчера вы полдня вспоминали какую-то Марию, в которую попал снаряд. Правда, довольно бессвязная история – я так и не поняла, кем вам приходится эта девушка. Вы, видимо, встретили ее на дорогах войны?
– Никогда не знал никакой Марии. Если, конечно, не считать одного недавнего кошмара…
– Успокойтесь, – сказала Анна, – я не собираюсь вас к ней ревновать.
– Очень жаль, – ответил я, сел и свесил ноги на пол. – Пожалуйста, не принимайте за эпатаж то, что я беседую с вами в одном белье.
– Вам нельзя вставать.
– Но я прекрасно себя чувствую, – ответил я. – Я бы хотел принять душ и одеться.
– Не может быть и речи.
– Анна, – сказал я, – раз я командую эскадроном, у меня должен быть денщик.
– Разумеется, он у вас есть.
– Пока мы тут с вами говорим, он, вероятно, опять напился, как свинья. Не могли бы вы прислать его сюда? И еще – где находится Чапаев?
Самое интересное, что мой денщик (это был молчаливый желтоволосый детина с длинным туловищем и короткими кривыми ногами кавалериста – несуразное сочетание, делавшее его похожим на перевернутые клещи) действительно оказался пьян. Он принес мне одежду – серо-зеленый китель без погон (зато с нашивкой за ранение на рукаве), синие галифе с двойным красным лампасом и пару отличных коротких сапог из мягкой кожи. Кроме этого, на кровать были брошены косматая черная папаха, шашка с гравировкой «Петру Пустоте за доблесть», кобура с браунингом и саквояж фон Эрнена, при виде которого мне чуть не сделалось дурно.
Ничего из его содержимого не пропало, только кокаину в банке было поменьше. Кроме того, я обнаружил в саквояже маленький бинокль и записную книжку, на треть исписанную, без всяких сомнений, моей рукой. Большая часть заметок была мне совершенно непонятна – они касались лошадей, сена и людей, чьи имена мне ничего не говорили. Но, кроме этого, мне попались на глаза несколько фраз, весьма похожих на те, что я имею обыкновение записывать:
«Христианство и др. религ. можно рассматривать как совокупность разноудаленных объектов, излуч. опред. энерг. Как ослепительно сияет фигура распятого Бога! И как глупо называть хр. примитивной системой! Если вдуматься, в революцию Россию вверг не Распутин, а его убийство».
И еще, двумя страницами ниже:
«В жизни все „успехи“ нужно соотносить с тем интервалом времени, на котором они достигаются; если этот интервал чрезмерно долог, то большинство достижений оказываются обессмысленными в большей или меньшей степени; любое из достижений (во всяком случае, практических) оказывается равным нулю, если отнести его к длине всей жизни, потому что после смерти не имеет значения ничего. Не забыть про надпись на потолке».
Про надпись на потолке я, похоже, безвозвратно забыл. Были времена, когда я изводил по книжке в месяц на такие заметки, и каждая из них казалась полной смысла и имеющей значение, которое непременно будет востребовано в будущем. Но когда это будущее наступило, записные книжки куда-то делись, за окном пошла совсем другая жизнь, и так вышло, что в конце концов я оказался на промозглом Тверском бульваре с револьвером в кармане пальто. Хорошо еще, подумал я, что встретил старого друга.
Одевшись (денщик не принес портянок, и мне пришлось разорвать на них простыню), я некоторое время колебался, а потом все же надел папаху – она воняла какой-то дрянью, но бритая голова казалась мне очень уязвимым местом. Шашку я оставил на кровати, а пистолет вынул из кобуры и спрятал в карман – терпеть не могу смущать людей видом оружия, да и вынимать быстрее. Посмотрев на себя в зеркало над умывальником, я остался доволен – папаха придала моему небритому лицу какую-то одичалую гордость.