Похоже, Индира решила присоединиться ко мне. И сейчас мы оба закатываемся как ненормальные.
Но нет, она вовсе не смеется. Она плачет в голос, и даже скорее не плачет, а ревет белугой.
— Послушайте, писатель! — восклицает Фимка Бергель. — Ну, потребил я то, что вы мне подсунули в прошлую пья… встречу. Так вот: сим удостоверяю, что все вами написанное — говно!
— Дерьмо, Фима, дерьмо, — благодушно поправляет его Борис Ильич. — Или, как писал Аввакум Петрович, «лайно». Хотя он и вашего варианта не гнушался… Что вы бранитесь при даме?
— Я привыкла, — успокаивает его Лариска.
— И потом, вы нисколько меня не удивили и не огорчили. Разумеется, если преследовали цель именно удивить и именно огорчить. Помните, у Хармса? Выходит писатель: «Я де писатель!» А ему из зала: «А я думаю, что ты — говно…» Простите великодушно старика, Париса Юрьевна.
Писатель и вправду стар. Ему никак не меньше семидесяти. Высохший, но довольно бодрый дед, с плохими зубами, редким седым ежиком и чрезвычайно желчным нравом.
— Этот ваш Храмс — тоже древнеримский писатель, как и вы? — уточняет Бергель.
— Не Храмс, а Хармс. Советский, Фима, советский. Причем виднейший представитель советского абсурдизма. Вы как филолог обязаны знать.
— Еврей?
— По моим сведениям, вполне русский… А что это у вас столь трепетное отношение к собственной этнической характеристике?
— Это не у меня трепетное отношение. Это у вас. Меня нынче снова обосра… оскорбили в магнаре. Изволите видеть, выругали жидом.
— Ну и что? Вы разве не жид? Вполне законченный жид. Что за нелепые комплексы?. Вот я, например, украинец и нисколько этого не стыжусь.
— И катились бы на историческую родину!
— Я не люблю хохлов. Украинцев люблю, а хохлов терпеть не могу.
— А какая разница?
— Та же, что между жидом и евреем. Украинец — прекрасный образец человеческой породы. Если мужик — то красивый, статный, с замечательной растительностью на теле и отменно певучим голосом, не дурак выпить и подраться.
— По вас не скажешь.
— Ну, я не чистый украинец, скорее метис. В этом городе все метисы… Не отвлекайтесь от темы! Если женщина — то писаная красавица своенравного поведения и с отмеченными выше достоинствами, с поправкой на женскую природу.
— А хохол?
— А хохол — существо бесполое, скверной натуры, чрезмерно озабоченное национальным вопросом, из литераторов признающее лишь Тараса Шевченко, из живописи — его же, а из ментальных символов — трезубец.
— А жид?.
— Жид — это вы. Потому что так и нарываетесь. А еврей — например, Шолом-Алейхем. Или, что вам ближе, Маймонид.
— И Мандельштам! — Фимка угрожающе воздевает палец.
— Не передергивайте, филолог. Мандельштам никакой вам не еврей. Он ни строчки не написал на идиш. Это прекрасный русский поэт.
— Фимка, чего ты пристал к человеку? — сердится Лариска. — Во-первых, ты не читал его книг. Когда тебе было? Мотался по городу весь день…
— А я и не читал! Разве я говорил, что читал? Мне достаточно названия, чтобы составить представление о содержании. Я же филолог, профессионал.
— Выходит филолог, — вдруг прыскает в ладошку Париса. — «Я профессиональный филолог!» А ему из зала…
Бергель прикидывается, что не слышит.
— Ну что путного может сочинить фантаст, да еще советский? Особенно в романе с беспредельно претенциозным титулом «Посол во вселенную»? Допустим, воспеть преимущества планового хозяйства на колхозных нивах иных миров. Наглядными примерами проиллюстрировать истинность марксистско-ленинско-кастровского учения…
— Вы демагог, Фима. Хотя отрадно, что вам знакомы такие термины, как «плановое хозяйство», «колхоз»…
— Я «Поднятую целину» читал! — вскрикивает Бергель спесиво.
— Прочитали бы заодно и Хармса… Еще замечу, что у Кастро не было фундаментальных трудов. Так, заметки на злобу дня.
— Наконец, преклониться перед мужеством и героизмом простого советского, сиречь русского, покорителя космоса!
Лариска тихонько смеется. И переключает внимание на меня:
— Сполох, ты сегодня какой-то замороженный. Что-то случилось? Неприятности?
— Угу.
Я и вправду не расположен принимать активное участие в литературных спорах. У меня одна цель — напиться, и поскорее. Чтобы забыть нелюдской голос, монотонно повторяющий: «Где я… где я…» Мне осталось немного.
— Сполох, ну их всех. Пойдем в ванную. Все равно никакой воды с утра нет.
— Зачем же тогда нам в ванную?. — не могу я понять.
— Сполох, Сполох, — Лариска качает головой. — Все забыл.
Конечно, забыл. Что я сейчас в состоянии помнить? Только белый саркофаг с проводами и шлангами, только голос с того света. А слегка пьяненькая Лариска хочет, чтобы я вспомнил, как лет десять назад на рождественской пирушке у Просторовых мы с ней заперлись в ванной и там, в тесноте, среди каких-то гулких баков и детских ванночек, как два сапера на минном поле, впервые любили друг дружку стоя…
— Послушайте, Фима, — ворчит писатель. — Не знаю, какой вы профессионал, но лекции по российской словесности конца прошлого века вы прогуливали. Если бы вы сопоставили мой личный возраст, а также дату издания романа с историческими реалиями того времени, то легко догадались бы, что пик моего творчества приходится на момент распада Советского государства. И поэтому советским писателем я могу быть назван весьма условно. Меня и в официальные-то объединения никогда не принимали. В ту пору считалось модным и коммерчески выгодным писать антиутопии. Вот де как плох социализм, вот де что выйдет, если довести его до абсурда. Сначала эзоповым языком, позже — открытым текстом…
— А вы?
— А я плевал на все эти соцзаказы. Вокруг меня те, что еще вчера, как вы говорите, воспевали, преклонялись и славили, вдруг начинали ловить попутный ветер и валить прежних идолов. А я чихал! Я как писал космические оперы, так и продолжал это делать. Навевал человечеству волшебные сны… отрывался от насущных проблем… И сложности с публикациями у меня во все времена были одни и те же.
— Ну, сейчас-то какие у вас могут быть проблемы?
— Сейчас я просто не пишу.
— Почему?
— Честно признаться, писатель я всегда был не ахти какой. Ну, за годы усидчивой работы задницей кое-какое перо я себе набил. И сконструировать мир мне ничего не стоило, благо фантазия работала. К слову, мои миры всегда были чужды политической привязки. Так, неопределенный строй, неясная экономика, неуточ-ненные социальные установки. Не это было важно. Сюжет! Эктион! [19] Есть симпатичный герой. Есть аппетитная героиня. И я тащил их сквозь огонь и воду. А в конце, в виде заслуженной награды за пережитое, позволял слиться в объятиях…