Однако воспоминания были подобны керосину в лампе: они постепенно выгорали. Неизвестно, сколько прошло времени, но, когда память стукнулась в последнее доступное — взрыв у заброшенной лодочной станции, — весь контур только что отшумевшей жизни обрёл окончательную завершённость. На её последней странице уже стояла точка; теперь нельзя было поменять ни единого знака. Воспоминания кончились, и Т. с тоской догадался, что вот-вот вновь провалится в несуществование опять: пища, позволявшая рассудку существовать, подошла к концу.
«Может быть, — подумал Т., — это даже не я сам вспоминал? Может, кто-то меня на начало перематывал? Что теперь делать-то? Как задержаться? Будить желанья? Пусть самые тёмные и низменные… А они у меня есть? Вот Аксинья… Хороша, да… Любил ли я её на самом деле? И помнит ли она обо мне? Не тяготится ли разлукой? Впрочем, найдёт себе кого-нибудь другого… Не говоря уже о том, что это всё равно не она, а чёртов Митенька…»
Но Аксинья всё равно вспомнилась так ослепительно-ярко, что на миг заслонила собой нависающее со всех сторон небытие.
«А жизнь ведь и правда подобие текста, который мы непрерывно создаём, пока дышим. Как это Ариэль говорил, машина Тьюринга? Нам кажется, мы что-то делаем, решаем, говорим, а на деле просто каретка бежит над бумагой, считывает один значок и печатает другой. Это и есть человек…»
Сделав усилие, Т. вспомнил слова Ариэля в точности:
«А потом этот непонятно кем написанный текст пытается сам что-то такое сочинять и придумывать — ведь просто уму непостижимо. Дедушка говорил, человек настолько призрачное существо, что для него вдвойне греховно плодить вокруг себя новых призраков…»
«Греховно? — подумал Т. с надеждой. — Грех? Вот это уже интересно. Ведь если будет грех, тогда будет и грешник. Тут никаких сомнений. Может, хоть за это зацепимся? Вот только как нагрешить без тела? Проблема… Богохульство? Вряд ли. Кому оно тут нужно… Разве действительно новых призраков наплодить. Что для этого делает Ариэль? Берёт и пишет. А тут ни пера, ни руки, ни стола, ни бумаги…»
Т. попробовал представить себе гусиное перо.
Это получилось.
Тогда Т. вообразил деревянный письменный стол со стопкой бумаги.
Это тоже вышло сразу, и очень удачно — стол получился таким отчётливым, что на его рабочей поверхности виден был рисунок косо пройденных годовых колец, складывающихся в подобие женской фигуры с преувеличенно толстыми ногами и множественным ожерельем на длинной шее. Бумага тоже получилась отлично, видна была даже фактура. А рядом с бумагой без особых усилий возникла горящая свеча и бронзовая чернильница в виде лебедя, у которого между крыльями поблёскивало маленькое чёрное озеро.
Но после этого исчезло перо. А когда удалось вернуть перо, исчезли стол, бумага и чернильница.
«Вот стол, — подумал Т., усилием воли возвращая стол на место. — Где он стоит? Стол должен стоять в комнате…»
Однако вместо комнаты вокруг возникла совершенно отчётливая брезентовая палатка вроде армейской. Но Т. не успел испугаться — палатка сразу исчезла.
На миг он почувствовал такое безграничное одиночество, что оно показалось ему физической болью.
«Не сдаваться. У комнаты должны быть стены. Хотя бы одна стена».
Он посмотрел туда, где следовало быть стене, и действительно её увидел — не столько увидел, сколько создал своим взглядом. Потом он точно так же увидел остальные стены. Комната словно появлялась вслед за перемещением его внимания — вернее, пока ещё не комната, а четыре поочерёдно возникающие стены, покрыте дубовыми панелями. На одной из них висела импрессионистская зарисовка Елисейских Полей в золочёной раме: приблизительные лошадиные крупы, а над ними — жёлтые и красные пятна огней, размытые вечерним туманом.
Т. поднял взгляд, затем опустил его, и у комнаты появились пол и потолок — но исчезли стены. Когда он перевёл взгляд на стену, она послушно возникла, но теперь без картины. И ещё исчез потолок.
Через несколько минут ему всё-таки удалось собрать комнату воедино. Она напоминала гостиничный номер, чисто убранный и вполне обычный — только без окон и дверей, как в детской загадке.
«И хорошо, — решил Т. — Не нужны никакие двери и окна. Кто его знает, что за ними…»
Думать об оставшемся за стенами не следовало — бездна могла ворваться внутрь. Меньше всего Т. хотелось снова исчезнуть без всякой гарантии, что удастся вернуться назад.
«Впрочем, — подумал он, — почему бездна? Я ведь „бездну“ вообразил точно так же, как эту комнату, чтобы хоть во что-то упереть взгляд. Потому что на самом деле… Даже не знаю, как сказать… Впрочем, я опять думаю не о том, о чём надо…»
Т. торопливо осмотрел комнату, желая убедиться, что в силах поддерживать её существование. Усилие оказалось чрезмерным — комната мгновенно наполнилась множеством предметов, которых секунду назад не было. Теперь на стенах висели тирольская шляпа с пером, рога оленя, двустволка, красные бархатные шторы (окон за ними так и не появилось), и ещё две керосиновые лампы, дававшие яркий до белизны свет. Двери по-прежнему не было.
Т. перевёл взгляд на стол.
«Перо не может просто висеть в воздухе, — подумал он. — И само бегать по бумаге. Нужна рука…»
Представить собственную ладонь оказалось сложнее всего. Выяснилось, что Т. совершенно не помнит, как она выглядела: все прошедшие перед его мысленным взором руки — пухло-короткопалые, красные, бледно-тонкие, смуглые, тронутые азиатской желтизной, — явно принадлежали другим. В конце концов Т. вообразил кисть в белой лайковой перчатке.
Рука в перчатке после некоторой неловкой паузы подняла перо, макнула его в чернильницу и провела по бумаге короткую черту.
Перо бросало на бумагу двойную тень. В ярком керосиновом свете лист был чётко виден; различимы были даже мелкие поры бумаги и тончайшие, почти невидимые чёрные волоски вокруг оставленной пером линии — наивные попытки чернил вырваться на свободу, ускользнув в капилляры бумаги. Т. усмехнулся.
«Вот так и человек, — подумал он. — Куда бежать? Действительно, куда бежать, если всё на свете — просто текст, а лист, перо и чернила у того, кто чертит буквы? Впрочем, сейчас их чёрчу я сам… Но кто тогда я сам? Уж не Ариэль ли?»
Эта мысль показалась невозможно жуткой.
«Работать. Русскому крестьянину были бы смешны проблемы праздного барского ума, застрявшего в бесконечности. Потому что русский крестьянин знает только работу с утра до вечера. Вот и мы будем работать не отвлекаясь. Попробуем-ка что-нибудь написать…»
Перо коснулось бумаги и вывело: РЕКА
Т. сразу же увидел эту реку — она была изумрудно-зелёной и неслась мимо рыжих каменных уступов, над которыми поднимались черепичные крыши приземистых белых домов. Кажется, это было где-то в Италии.