— Знаете, — сказал Джамбон, — Соловьёв не спорил с Буддой. Он просто говорил, что постигать свою природу, выполняя ламаистские практики — это как изучать дыру в отхожем месте, делая ежедневную визуализацию традиционного тибетского стульчака, покрытого мантрами и портретами лам в жёлтых и красных тибетейках. Можно всю жизнь коллекционировать такие стульчаки — чем и заняты все эти кружки тибетской вышивки, постоянно спорящие друг с другом, у кого из них настоящий стульчак из Тибета, а у кого позорный самопил. Но к дыре это никакого отношения не имеет.
— Но ведь дыра присутствует в любом из этих приспособлений, — заметил журналист с подусниками.
— Присутствует. А толку мало. Зато тулку много, хе-хе, так у нас шутят. Тулку — это лама-перерожденец вроде меня. Кстати, про лам-перерожденцев Соловьёв тоже высказался — сказал, что есть две категории людей, которые в них верят: неграмотные кочевники страны снегов и европейские интеллигенты, охваченные неугасимой жаждой духовного преображения.
— Так что же, Соловьёв отвергал тибетский буддизм?
— Наоборот, — ответил Джамбон, — он предсказал тибетскому буддизму самое широкое распространение, потому что эта система взглядов уже через два сеанса даёт возможность любому конторскому служащему называть всех остальных людей клоунами.
— Как-то вы странно рассуждаете, — сказал журналист с подусниками, — вы же сами буддист, разве нет?
— А что вы видите в этом странного? Учение Будды заключается не в наборе прописей, которые две тысячи лет редактирует жирная монастырская бюрократия, а в том, чтобы переправиться на Другой Берег на любом доступном плавсредстве. Дальше сами разберётесь. Гате гате парагате парасамгате бодхи сваха!
— Мы, однако, отвлеклись, — вмешалась дама с камелией, кротко глянув на Т., — уже вот до санскрита дошло. Боюсь, почтенный лама Джамбон, вы говорите слишком специально для большинства присутствующих — мы же не имеем чести быть учёными монголами. Однако вы упомянули одну действительно интересную вещь. Что это за слова-призраки, на которых основаны религиозные секты?
Джамбон огляделся вокруг, словно подыскивая какой-нибудь подходящий предмет, но, судя по всему, не обнаружил ничего годного. Тогда он поднял руку и растопырил пальцы, как бы сжав ими невидимый булыжник.
— Слова — очень древний инструмент, — сказал он. — Их появление вызвано тем, что так было удобнее охотиться на крупных зверей. Я могу сказать — «рука, дубина, мамонт». И вот, пожалуйста, дубину действительно можно взять в руку и дать ей мамонту по морде. Но когда мы говорим «я», «эго», «душа», «ум», «дао», «бог», «пустота», «абсолют» — всё это слова-призраки. У них нет никаких конкретных соответствий в реальности, это просто способ организовать нашу умственную энергию в вихрь определённой формы. Затем мы начинаем видеть отражение этого вихря в зеркале собственного сознания. И отражение становится так же реально, как материальные объекты, а иногда ещё реальней. И дальше наша жизнь протекает в этом саду приблудных смыслов, под сенью развесистых умопостроений, которые мы окучиваем с утра до ночи, даже когда перестаём их замечать. Но если реальность физического мира не зависит от нас — во всяком случае, от большинства из нас, — то ментальные образы целиком созданы нами. Они возникают из усилия ума, поднимающего гири слов. А наша сокровенная природа не может быть выражена в словах по той самой причине, по которой тишину нельзя сыграть на балалайке.
Профессор из заднего ряда зааплодировал — но к нему никто не присоединился.
«Какие замечательно умные, ясные, удивительные люди, — подумал Т. с волнением. — Однако расскажи я им то, что я совершенно точно знаю про их мир и про них самих, так примут за психопата… Особенно если объясню, почему они сейчас обо всём этом говорят… Какая загадка наша жизнь…»
Некоторое время все молчали. Затем что-то произошло с журналистом с подусниками. Сделав несколько быстрых нервических движений, словно не в силах совладать с попавшим в кровь электричеством, он воскликнул:
— Но как же так? Я вижу одни сплошные противоречия. Выходит, одной Соловьёв говорит — ты струна. Другому говорит — ты пустое место. Третьему говорит — ты вообще какой-то непонятный вихрь. Однако ведь человек не может быть одновременно и струной, и пустым местом. И потом, как ум может поднимать гири слов, если никакого ума нет?
— Он и про это говорил, — сказал Джамбон. — Слова, предназначенные для одного человека, ничего не дадут другому. Слова живут только секунду, это такая же одноразовая вещь, как, э-э-э… condom, только наоборот — condom, так сказать, на миг разъединяет, а слова на миг объединяют. Но хранить слова после того, как они услышаны, так же глупо, как сберегать использованный… Вы поняли, господа.
Джамбон произносил «condom» с французским придыханием, от которого сразу делалось ясно, что речь идёт о чём-то крайне порочном и сомнительном.
— Скажите, — опять заговорил журналист, — а Соловьёв верил в Бога?
— Ещё как, — ответил Джамбон. — Но не факт, что он понимал под этим словом то же, что и вы.
— А в дьявола верил? Во врага человечества?
— Дьявол — это ум. «Интеллект», «разум», «сатана», «отец лжи» — просто другие его клички.
— Почему вы так полагаете?
— Я мог бы сослаться на Библию, — сказал Джамбон, — но можно и так объяснить. Во-первых, ум безобразен. Всё уродство и несовершенство мира изобретены только им. Во-вторых, ум восстал против Бога, которого перед этим выдумал, чем создал себе уйму проблем. В-третьих, ум по своей природе есть только тень и не выдерживает прямого взгляда, сразу же исчезая. На деле его нет — он просто видимость в сумраке. Поэтому уму обязательно нужна полутьма, иначе ему негде будет жить.
— Да как же вы можете нападать на разум, когда это свет человечества! — возмущённо проблеял господин профессорского вида. — Сон разума порождает чудовищ!
— Верно, — согласился Джамбон. — Очень точно сказано. Разум — это разновидность сна. Бывает, например, сон смерти. А бывает сон разума, который порождает чудовищ. Но страшного в этом нет — при пробуждении все чудовища исчезают вместе с папой.
— Позвольте, — вмешался господин с жёлтым галстуком, — но Соловьёв при мне говорил, что именно ум создаёт весь мир.
— За что мы его особенно не любим, — сухо заметил Джамбон.
— То есть как это ум создаёт мир? — встрепенулся журналист, поворачиваясь к жёлтому галстуку. — Ум производит мысли. А мир вокруг нас, как мы можем видеть, состоит из вещей.
— Вещи — это тоже мысли, — сказал Джамбон. — Просто они длятся дольше и общие для всех.
— Но почему вы говорите, что ум безобразен?
— Вы ведь журналист. Откройте любую газету или журнал, и пять минут почитайте.
Почему-то этот аргумент подействовал — журналист с подусниками хмуро кивнул, потом заглянул в свою записную книжечку и, видимо, вспомнил вопрос, который собирался задать.