— Конечно, — согласился Чапаев. — Небо видит пылинку и нас всех. Но знаете что? Многие понимают, что пылинка создана небом. Но мало кто понимает, что небо создано пылинкой.
Т. кивнул.
— Вы только что сказали важную для меня вещь, — ответил он. — И я про неё буду думать…
— Только не останавливайтесь, — сказал Чапаев, — не привлекайте внимания.
Мимо пробежали двое городовых, потом ещё один, отчего-то с саблей-«селёдкой» в руке, и на несколько мгновений разговор стих.
— Скажите, — заговорил Т. снова, — а этот Джамбон — он что, настоящий лама-перерожденец?
— Да как вам сказать. С одной стороны, самый настоящий, какие только бывают. С другой, я бы не стал относиться к этому серьёзно.
— Почему?
— Видите ли, — сказал Чапаев, — он сын богатого монгольского скотопромышленника. А титул родители купили ему во младенчестве — это у них в Монголии примерно как в России графство, никогда не помешает… Пардон, не хотел…
— Да бросьте вы, — засмеялся Т.
— Причём купили не за деньги, а выменяли на стадо свиней. А вырос Урган Джамбон в Париже. И по-французски знает значительно лучше, чем по-монгольски.
— Вы это серьёзно?
— О да, — ответил Чапаев. — Он потому и взял себе в качестве второго имени слово «Джамбон» — это по-французски «ветчина». Чтобы напоминало одновременно про стадо свиней и завтраки на Монмартре.
— А буддизм?
— Буддизмом он увлёкся уже в Петербурге. Сначала много общался с ламами, а потом потерял к тибетским школам интерес.
— А где он в таком случае берёт это своё снадобье?
— Какое?
— Кажется, «слеза Шукдена».
Чапаев засмеялся.
— Вы и про это знаете, — сказал он. — Если строго между нами, покупает ингредиенты у голландских матросов в порту и делает сам. Остальное просто театр. Но вещь серьёзная, я пробовал… Однако вот мы и на Невском. Куда вам теперь?
— Hotel d'Europe, — ответил Т.
— Ну идёмте. Немного вас провожу.
— Удивительно, — заметил Т. через несколько шагов. — Обо всём Соловьёв хоть что-нибудь, но сказал…
— Самое замечательное, — отозвался Чапаев, — он ухитрился каждому сказать что-то очень простое, но полностью перевернувшее мир. Каждому. Потом было непонятно — как мы сами не догадались? Но вы, наверно, и без меня знаете про эту его особенность…
Т. ощутил потребность сменить тему.
— Кстати, — сказал он, — неужели правда, что его арестовали только за эту фразу насчёт народного горя?
— Анекдот, — махнул рукой Чапаев. — Просто анекдот. Насколько я знаю, дело было иначе. Он показал императору будущее.
— И что случилось?
Чапаев усмехнулся.
— Говорят, император побледнел и спросил: «Вы это никому больше не показывали?» Соловьёв сказал, что нет. Тогда его арестовали, и с тех пор никто его больше не видел. Но я не знаю, так ли это было в действительности.
— Вы пойдёте завтра на эту… манифестацию протеста?
Чапаев отрицательно помотал головой.
— Мне это как-то не к лицу.
— Вы служите?
— Учусь, — ответил Чапаев. — На кавалериста.
Т. недоверчиво улыбнулся.
— Неужели? Вы первый встретившийся мне кавалерист, озабоченный вопросом о том, есть ли у Абсолюта личность.
Чапаев вздохнул.
— Знаете, граф, не могу сказать, что этот вопрос заботит меня по-настоящему. Так, поддержать разговор. А насчёт моей специальности… Чувствуете этот холодный ветер на лице? Отчего-то мне кажется, что вскоре для выживания нужны будут именно те навыки, которым я учусь. И ещё не помешает научиться петь революционные песни.
— А это для чего?
— Люди, и в особенности полиция, во все времена больше всего боятся непонятного. Поэтому лучшая маскировка — притвориться тем, что хорошо им известно. Впрочем, вы это знаете не хуже меня. Я слышал только, вы предпочитаете наряжаться жандармом — но ведь сути это не меняет…
— Как быстро распространяются слухи, — буркнул Т. — Скажите, Василий, а можно спросить вас об одной вещи? Я собирался задать этот вопрос на собрании, но не успел.
— Разумеется, спрашивайте.
— Что такое Оптина Пустынь?
Чапаев засмеялся.
— Чувствуется, вы близкий друг Владимира Сергеевича — вы даже задаёте этот вопрос с той же интонацией, что и он. Я, разумеется, не знаю.
— Ещё не знаете? — переспросил Т., нахмурясь.
— Ещё не знаю, или уже не знаю.
— Вот как, — сказал Т. — Значит, не знаете…
— Разумеется, нет. И не очень переживаю в этой связи. Тех, кто это твёрдо знает, развелось в мире столько, что на калькуттском базаре их продают по сорок рупий за пару. У меня есть подозрение…
Чапаев замолчал.
— Какое подозрение? — спросил Т. — Говорите.
— Знаете, чем линия Соловьёва радикально отличается от других известных мне традиций умного неделания?
— Чем же?
— Тем, что везде в его процессе что-то узнают, — сказал Чапаев, выделив слово «узнают». — А соловьевцы чаще всего расстаются с тем, что вчера ещё знали наверняка, не получая ничего взамен. Знать, говорил Соловьёв, это смертное состояние, и венцом любого знания является смерть. «Я», «Истина», «Путь» — все эти понятия имеют такую ядовитую природу, что каждый раз их приходится заново зарывать в землю. А там, где знания нет, нет и смерти. И я совсем не удивлюсь, если окажется, что Оптина Пустынь — это то самое место, где мы ещё не знали, что надо идти в Оптину Пустынь… И самое интересное в этом вечном путешествии, граф, что мы заново совершаем его каждую секунду…
До следующего перекрёстка дошли молча. Затем Чапаев тихо сказал:
— За нами шпик. Не оглядывайтесь.
— Что предлагаете? — спросил Т. — Застрелим добряка?
Чапаев махнул рукой.
— Он того не стоит. Лучше я уведу его за собой. Однако на этом нам придётся проститься.
— Было очень приятно познакомиться, — сказал Т. — Возможно, когда-нибудь встретимся ещё… И кстати, не сомневайтесь — личность у Абсолюта всё же есть.
— Что же она собой представляет? — спросил Чапаев.
— Это вы, — ответил Т.
— Я?
— Или та девочка, которая играла перед домом в классики. Кажется, Аня. Или этот господин в жёлтом галстуке.