Потом она долго лежала без сил, утопая головой в подушке. Ее не покидало ощущение, что длинная черная кожаная лента с давешнего «майского дерева» по-прежнему влечет ее вперед, заставляя шагать по кругу, как будто она до сих пор пребывает на Позорищной площади. Ее груди, встревоженные недавними увесистыми шлепками, готовы были взорваться.
Между тем она почувствовала, как капитан, стянув с себя всю одежду, скользнул рядом с ней в постель. Скользнув по бедру, его теплая ладонь пробралась к ее влажному пушку, пальцы ласково раздвинули губы. Красавица приникла к его обнаженному телу, ощутив его сильные, мускулистые руки, его ноги, покрытые мягкими, коротенькими кудряшками. Его гладкая грудь прижалась к ее боку, неровно выбритый подбородок шершаво потер ей щеку, и наконец его губы слились с ней в долгом поцелуе.
Красавица закрыла глаза, словно прячась от пробивающихся из тесного оконца ярких дневных лучей. Приглушенные звуки городской сутолоки, еле слышные голоса с улицы, далекие взрывы мужского хохота, слабо доносящиеся из трактирного зала, — все это постепенно сливалось в убаюкивающий ее монотонный гул. Мало-помалу свет за окнами, ярко полыхнув напоследок, начал тускнеть, комната стала погружаться в сумерки, лишь в камине еще бойко приплясывал крохотный огонь. Обхватив свою невольницу, капитан, мерно и глубоко дыша, забылся крепким сном.
Закрыв глаза, я в некотором изумлении задумался над словами Красавицы. Распорядитель аукциона тем временем громогласно объявлял одну ставку за другой, вокруг гудела и перекрикивалась толпа.
И правда, зачем нам подчиняться? Если уж мы оказались такими негодными, что нас в наказание выслали сюда, — какой теперь смысл в нашем послушании?
Вопрос Красавицы снова и снова эхом звучал у меня в ушах сквозь выкрики и ехидные насмешки зрителей, сквозь громкий и невнятный рокот сотен голосов — этот истинный голос толпы, грубый и совершенно нечеловеческий, постоянно накатывающий с новой силой. И пока меня безжалостно пинали, тыкали, отшлепывали, крутили на поворотном диске, ощупывали и разглядывали, я старался удерживать перед собой ее светлый образ, ее изящный овал лица, глаза, пылающие неукротимой независимостью.
Возможно, этот внутренний диалог и помог мне укрыться от творящейся вокруг кошмарной действительности аукциона. Как мне и прочили в замке, я стоял на торговом помосте, и со всех сторон выкрикивались неуклонно растущие ставки.
Казалось, я слышал все — и ничего. И в момент мучительнейшего раскаяния я даже пожалел, что оказался таким глупым рабом, который в прекраснейших королевских садах грезил об опале и высылке в этот скверный городок.
— …Продан Николасу, королевскому летописцу, — услышал я.
Затем меня грубо стащили по лестнице с помоста, и я очутился перед купившим меня человеком. Он казался единственным островком спокойствия в царившей перед платформой толчее и давке — со всех сторон меня пытались ущипнуть или шлепнуть по стоящему пенису или больно дернуть за волосы. В полнейшей невозмутимости и хладнокровии он поднял мне подбородок, наши глаза встретились… «Да, это мой господин!» — понял я.
Сама изысканность! Таким он казался, если и не своей комплекцией — кстати, достаточно крепкой при высоком росте и стройности, — то уж точно манерой держаться.
Слова Красавицы вновь настойчиво зазвучали в моем сознании, и на мгновение я, кажется, даже закрыл глаза.
Меня толкнули вперед, пропихнули сквозь толпу, и сотни самозваных надсмотрщиков велели мне шагать почетче, хорошенько поднимать колени, держать повыше подбородок и не давать опадать члену, — в то время как распорядитель аукциона своим лающим голосом уже вызывал на помост следующего раба. Меня же словно окутало гудящим, рокочущим туманом.
Всего лишь миг я видел своего нового господина — и этого мгновения мне хватило, чтобы запомнить его во всех подробностях. Он оказался всего на дюйм выше меня, с правильным, хотя и несколько худощавым лицом, с роскошной шевелюрой совершенно белых волос, не доходящих до плеч и закручивающихся крупными завитками. Для такой густой седины он был еще довольно молод, и, несмотря на высокий рост и совершенно ледяной взгляд голубых глаз с пронзительной чернотой зрачков, в нем чувствовалось что-то мальчишеское. Он был слишком уж красиво одет для городского простонародья. Впрочем, в подобных нарядах было немало зрителей, глядящих на площадь с балконов и из открытых окон, важно восседающих там на стульях с высокими спинками. Вероятно, зажиточные лавочники и их жены.
Хотя, помнится, распорядитель назвал моего господина «королевским летописцем».
Неторопливым жестом он велел мне идти впереди, и я невольно обратил внимание, что у Николаса красивые руки с длинными изящными пальцами.
Наконец я добрался до края площади, и меня перестали щипать и мучить. Часто и тяжело дыша, я оказался на тихой безлюдной улочке, по обе стороны которой сплошь виднелись кабаки, таверны, всевозможные лавки и запертые на засов двери. С облегчением я понял, что все обитатели улицы отправились на аукцион. Единственными раздававшимися в ней звуками были шлепанье моих босых ног по мостовой и резкое постукивание туфель господина. Шел он непосредственно за мной, так близко, что едва ли не задевал меня одеждой.
Неожиданно для себя я почувствовал крепкий удар ремнем, и его голос у самого моего уха произнес:
— Колени выше, и голову держи высоко.
Я тут же распрямился, встревоженный тем, что внешне позволил себе потерять достоинство. Приятель мой тут же окреп. Хотя, признаться, ноги уже порядком ныли от усталости. Я вновь представил загадочный образ Николаса — с гладким, совсем молодым лицом, с блестящими белыми волосами и в хорошо пошитом бархатном платье.
Улочка между тем изгибалась, становясь все уже и тенистее от будто нависающих над нею высоких остроконечных крыш. Навстречу нам попались молодые мужчина и женщина в чистеньких, накрахмаленных до хруста нарядах, и я вспыхнул стыдом, когда эти двое незнакомцев с осторожной брезгливостью меня обошли. Мое тяжелое дыхание, казалось, отражалось от стен. Сидевший на стуле перед дверью старик поднял глаза, провожая меня взглядом.
Как только мы разминулись с проходившей навстречу парочкой, я почувствовал хлесткий удар ремнем, и старик на стуле усмехнулся себе под нос, пробормотав:
— Хороший раб, сэр. Ладненький и крепкий.
Но почему, в самом деле, я должен шагать быстрее и выше держать голову? И почему нахлынуло на меня вдруг прежнее волнение, всплыли бунтарские вопросы Красавицы? Я словно наяву увидел эту храбрую непокорную принцессу, вспомнил ее жаркое, крепко вбирающее меня лоно, нашу запретную близость…
И эти воспоминания, в которые резко вторгался строгий голос поторапливавшего меня господина, просто сводили меня с ума.
— Стой! — внезапно скомандовал он и, дернув меня за руку, развернул к себе лицом. Вновь передо мной оказались его большие темно-голубые глаза с пронзительно черными зрачками и длинная, изящная, ничего не выражающая линия рта, без малейшего намека на насмешку или суровость.