За первой книжкой пошла вторая, третья, пятая… У Иннокентия Сергеевича появились деньги, интервью на радио и телевидении, так что на встречи в жилконторах он уже не ходил, тем более, что пенсионерки, собирающиеся на такие мероприятия, если и читали книги, так только великих писателей прошлого, и фамилию очеркиста Станового слышали впервые. Теперь эта фамилия красовалась на каждом лотке и была на слуху у всех.
Случались и неприятности, такие, которых людям, чуждым литературы, и представить никак нельзя. Казалось бы, великая радость — встретить неорганизованного, дикого читателя, не того, что пришел на встречу, а который просто читает твою книгу. Такого читателя Иннокентий впервые встретил в метро. Бугаистого вида парень сидел, выставив в проход ноги в навороченных кроссовках, и читал «Месть Седого» — третью книгу серии, для которой совсем недавно была сделана допечатка. Иннокентий Сергеич случайно глянул через плечо, затем наклонился, чтобы посмотреть на обложку. Да, это была именно «Месть Седого»!
Хотелось крикнуть на весь вагон: «Это я!., я написал эту книгу! Молодой человек читает книгу, которую я написал! Скажите, ведь вам нравится? Правда, интересно?..»
Парень загнул углы разом у десятка страниц, захлопнул книжку, подобрал выставленные ноги и поднялся, собираясь выходить. Иннокентий Сергеевич, всю жизнь бережно относившийся к книгам, вскинулся было сделать замечание, что нельзя, мол, вот так… углы загибать, — но глянул в бритый затылок читателя и промолчал. Понял, что ответа не услышит, а если и услышит, то такой, что лучше бы его не слыхать.
«И это называется читатель!.. — с горечью размышлял Иннокентий Становой, шагая к эскалатору. — Петрушка гоголевский, вот это кто! Телевизора в дорогу не взять, вот и захватил книжечку. А сам явно из братков… да Седой с таким бы живо разделался!»
В следующем романе — «Знак Седого» — проходной, но особо негодяистый персонаж, известный под кличкой Читатель, получил от автора скверную привычку приобретать лучшие из выходящих книг, а по мере прочтения драть из них страницы. Именно по этому признаку Седой вычислил Читателя и расправился с ним круто и безжалостно.
Впрочем, ни критика, ни читатели не заметили литературного изыска, «Знак Седого» расходился не лучше и не хуже предыдущих книг. Зато на обложке томика Становой обнаружил любопытную рекламку: «Новый роман классика остросюжетной прозы».
Это было неожиданно и отчасти стыдновато, как всегда при исполнении детской мечты. В аннотациях Иннокентия уже называли знаменитым, сравнивали со Стаутом, Чейзом и Гарднером, но классиком обозвали впервые.
А некоторое время спустя Иннокентий Сергеевич скользил по напыщенной надписи уже без всяких чувств. Мало ли как издательство считает нужным рекламировать кассовых авторов, они не учат его писать, он не учит их торговать. Обозвали классиком — и пусть их.
Была, впрочем, и еще одна мысль: о причастности к литературному процессу. Очень четко представлялось, как жили великие, о чем думали, что любили кушать на обед. И главное — как творили. При перечитывании знакомых с детства книг виделось уже не безусловное совершенство, а обычный текст, который можно править и улучшать. Вместе с тем, открывая изданные опусы соперников, Иннокентий Становой обнаруживал в них сплошной набор благоглупостей пополам с нелепостями. Вывод мог быть только один: не врет аннотация, сгоряча забацанная обормотом-редактором. Иннокентий Становой, конечно, покуда не классик, классиками становятся лишь после смерти, но судьбы этой ему не миновать. Истечет десять или двадцать лет, появится два или три десятка новых книг, и люди поймут, кто живет среди них.
А что касается жанра, так Майн Рид тоже был приключенцем, а Конан Доил так и вовсе детективщиком. А если вдуматься, то и творчество Гоголя наполовину представляет собой презираемые интеллектуалами рождественские повести.
Теперь Иннокентий Сергеевич с особой любовью брал в руки «Знак Седого», нежно проводя пальцами по глянцу обложки, серебряному тиснению заглавия. Но, конечно, в этих мыслях писатель Становой никому и никогда не признался бы. Честно говоря, он даже самому себе не особо в этом признавался. Просто в движениях появилась некоторая вальяжность, в выражении лица — особая значимость, словно лицо не живому человеку принадлежало, а смотрело с репродукции в школьном кабинете. И еще в речах все чаще стали обнаруживаться императивы.
Иннокентий Сергеевич отпустил медную с проседью бородку а 1а Иван Тургенев и романы стал выдавать не по четыре штуки в год, а всего лишь по два. Зато они обрели солидную полноту и упаднический изыск, осуждавшийся в те времена, когда Иннокентий Становой учился в Литинституте. Изыск, впрочем, подпускался строго дозировано, чтобы не повредить коммерческому успеху.
Жизнь складывалась правильно, и ничто не указывало, что в скором времени обнаружатся в ней предвестники событий невозможных, отвратительных и, прямо скажем, кафкианских.
Начались неприятности в ту пору, когда писатель Становой жил один. Вообще-то Иннокентий Сергеевич был женат, но супруга любила комфортную жизнь и частенько пребывала в пансионатах, где укрепляла шаткое здоровье. В один из таких периодов Становому позвонили из редакции какого-то окололитературного журнала и просили о встрече. Интервью Иннокентий Сергеевич дать согласился, но сказал, что сам никуда не поедет, так что пусть корреспондент приезжает к нему домой.
Корреспондент оказалась миловидной девицей приятственных форм и с сексопильным выражением личика. Иннокентий, распалившись воображением и ощущением свободы, возжаждал интима, а вместо того получил по физиономии.
Дело, как говорится, житейское. Существует такая разновидность сексуально неудовлетворенных особ, которых хлебом не корми, только дай повод мужчине в морду заехать. Обычно их удается вычислить по стервозности, просвечивающей в каждом движении, но на этот раз у Станового случилась осечка. Едва знаменитый респондент попытался мягко, но уверенно привлечь к себе пышнотелую блондинку, как та размахнулась и влепила писателю звонкую оплеуху.
В следующее мгновение корреспонденточка взвыла и отскочила в сторону, схватив быстро распухающую правую левой рукой.
Разумеется, Иннокентий Становой не был способен ударить женщину, даже рефлекторно не мог бы дать сдачи, хотя резкий поступок журналистки оскорбил его до глубины души. Иннокентий был готов к отказу и даже не обиделся бы на отказ, ибо считал, что окончательное решение в таких вопросах принадлежит женщине. Но и женщина должна понимать, что перед ней живой человек и, значит, руки распускать не следует. Ситуация, конечно, пренеприятнейшая, единственное, что можно сделать в данном случае, это выпрямиться и холодно произнести: «Сударыня, прошу меня извинить, но полагаю, нам больше не о чем разговаривать!» — после чего быстренько выпроводить идиотку вон. И уж конечно, пальцем к ней не прикасаться.
Однако, немедля вслед за дурным своим поступком, журналисточка заорала столь же дурным, ничуть не интеллигентным голосом. Да и сам Иннокентий Сергеевич был ошарашен, ибо почувствовал, что ручонка недавней собеседницы отскочила от его щеки, словно не по живому ударила, а втесалась с размаху в камень или металл. И звук был гулкий, долгий, совершенно колокольный звук.