— Не знаю я ничего, — сердито сказал Рено, — ни польского, ни немецкого.
— Не знаешь? — переспросил Казимир. — Так по-каковски мы с тобой сейчас беседуем?
— По-человечьи, — ответил Рено.
Казимир помолчал, соображая, а потом весело воскликнул:
— Ведь верно выходит: мы с тобой по человечьи говорим!
Дорога поднималась в гору. Вокруг снова начали появляться холмы, сначала пологие, они собирались в группы, чтобы где-то за горизонтом взметнуться в небо стеной снежных вершин.
— Незачем тебе идти на восток, — сказал Казимир. — Пошли лучше вместе хоть и не к самому господу, а все же в Рим, где первосвященный папа обретается.
— Пойдем, — неожиданно легко согласился Рено.
Что-то странное происходило с ним последнее время. Главная цель паломничества — Рената — отходила куда-то в полумрак. Боль уже не рвала сердца, лишь постоянно и монотонно сжимала его. Так колет прочно вросшая в плоть и не нагноившаяся заноза. И вместе с тем Рено ежеминутно помнил, что он идет к богу, идет не останавливаясь, и каждый шаг, хоть бы он и был в сторону, приближает его к цели.
Несколько шагов они прошли в молчании, потом Рено спросил:
— А тебе-то зачем в Рим? Неужто святейшему папе хочешь предстать?
— Не-е!.. То нам невместно. Иду на поклонение по обету за чудесное исцеление от холеры…
— Одного в толк не возьму, — перебил Рено, — кто будет кормить твою чудесно исцелившуюся семью, пока ты замаливаешь грехи?
— Так то ж не я! То ясновельможный пан Стародубенский исцелился! Пока хворал — обет дал, пешком в Рим сходить, а как поднялся, то и помстилось ему, что для такого дела холопей вполне достаточно. А я вдовый и панской воле мне противиться не можно. К тому же грехов на душе меньше останется, когда за чужие дела пострадаешь. В Риме и за себя помолиться можно.
С каждым поворотом дороги лес редел, все чаще попадались деревеньки, окруженные заброшенными полями. Жителей вовсе не было видно.
— Хлеба мало уродилось, — заметил Казимир, — всем бы ни за что не прокормиться, так господь мор послал и подравнял народушко по хлебу. Теперь, кто жив остался, сыт будет.
Дорога вышла к реке и потянулась берегом. Рено остановился, тревожно огляделся и потянул носом воздух. Ветром несло сильный запах гари, острый аромат горящей смолы неприятно щекотал ноздри.
— Никак лес горит, — сказал Рено.
— Нет, — Казимир покачал головой. — То город. Поветрия берегутся. Я таких уж сколько видел, никого в стены не пускают, у ворот костры палят. Только все одно получается, захочет господь, так черная смерть и через костры пролезет. А все ж, молодцы, лучше хоть что-то делать, чем так смерти ждать. Я еще в наших краях раз прибился к двум школярам, вместе от лихого человека легче оборониться. Вот они идут и все-то друг с дружкой лаются. Один говорит, что мор идет от заразы, и потому надо беречься людей и нюхать уксус. А другой ему, что мор от миазма, значит, надо беречься плохого воздуха и нюхать цитрус. Первый озлился и давай латинскими словами говорить, а второй еще хлеще: и на латинском, и на каком-то другом, может по-жидовски. Кричали, покуда не подрались. Так я и не спознал, отчего черная смерть приключается. Только, думаю, людям то знать вовсе без надобности. Зараза ли, миазма — в огне все сгорит. Вот и жгут у ворот высокие костры, а когда кто с чумных мест идет, то в город отнюдь не пускают, а прямо на дороге из самострелов спать кладут. Пойдем-ка, кум Рено дальше кустами.
Они свернули с дороги, пройдя немного, вышли к городу. Город стоял на берегу реки, которая плавно огибала его с двух сторон. Приземистые стены и полоски рвов защищали город с суши. За стеной плотно кучились дома, взлетали к небу стрельчатые арки церквей. Звонили колокола.
Рено перекрестился на звук.
— Как давно в церкви не бывал, — сказал он, повернувшись к Казимиру.
Тот мелко крестился, глядя в синеющую даль. Шапку он держал в левой руке, но Рено почудилось, что он и не снимал ее, такие свалявшиеся, запутанные, грязные волосы росли у него на голове.
— Казимир, — позвал Рено, — что у тебя с волосьями?
Казимир поднял руку, с трудом загнал пальцы в перепутанный сальный клубок и равнодушно ответил:
— Да ничего. Немножко колтун одолел. В нашей деревне половина народу так ходит. Мы ж не паны ясновельможные, чтобы гребнями чесаться. Вот у пана так нарочно девка заведена. Днем она его чешет, ночью — тешит. А мы по-простому.
— Больно страшно-то, — признался Рено.
— Привыкнешь, — пообещал Казимир. — Так оно лучше. Тепло и в дождь не промокает.
* * *
Чужой южный город непривычно широко раскинулся среди холмов. Крепость стояла отдельно от города, и домам не приходилось тесниться под защитой ее стен. Сам же город закрывался валом, протянувшимся от одного здания к другому. Башнями этому сооружению служили необычно низкие церкви, дворцы с плоскими крышами и даже чудовищной величины ворота, построенные, как сказали Рено, еще до рождества Христова.
Но ни одно из этих чудес не могло развлечь опечаленного Рено. В его ушах еще звучал орган, слышались латинские фразы заупокойной мессы, перед глазами двигались фигуры священников, и стоял открытый гроб, в котором лежал Казимир.
Происшедшее никак не укладывалось в голове Рено. Они с Казимиром благополучно перевалили через горы к этому городу, где никто не подозревал об ужасах, царящих по ту сторону хребта. Правда, и здесь жили не сытно, а болели часто, но не было ни голода, ни чумы. Вечерами люди на улицах пели и смеялись. Их говор казался Рено родным, хотя Казимир утверждал, что это какой-то новый язык, еще непонятнее, чем прежде.
Первый день они провели, осматривая город и заходя помолиться во все попадающиеся церкви. На второй день решили искать работу. Деньги у них кончились, а идти прося милостыню или просто подбирая, что плохо лежит, как они делали в опустошенных местах, было нехорошо и опасно. Правда, у Рено оставалось зашитое в куртку золото, но он не мог тратить его. Это была цена Ренаты, он шел выкупать ее.
Работы найти не удалось. По старой привычке они ночевали за городом, забившись в придорожные кусты, а когда утром вошли в город, их окружили вооруженные люди и, направив в грудь Казимиру арбалеты, приказали остановиться. Казимир не понимал, что ему говорят, и Рено пришлось объяснять. Арестовавшие их люди почему-то очень боялись Казимира и шли на почтительном расстоянии, держа заряженные арбалеты наготове.
Их привели в просторный зал, напоминавший церковь. Сходство еще усилилось, когда явилось несколько господ в длинных мантиях и принялись с важным видом переговариваться на непонятной Рено латыни. Рено, слыхавший от Казимира о любви ученых к бесконечным диспутам, приготовился к длительному ожиданию, но собравшиеся удивительно быстро пришли к единому выводу и объявили, что Казимир болен проказой.