Передо мной была деревня, кокетливая деревенька, пышущая безмятежностью и радостями жизни, типичная гордость наших дивных французских полей, с вековыми домиками, виноградом на стенах и площадью, где, наверное, так хорошо играть в шары.
– Есть тут кто-нибудь? – неуверенно спросил я. – Алло, есть тут кто живой?
Но ответа не было, для начала я стал объедаться сливами, я ощущал себя живым мертвецом, за время путешествия сквозь ад я изрядно наголодался, а потом напился из колонки, еще одно маленькое чудо в этой поразительной развязке, насос отлично работал, два-три качка, и из нее вырывался гейзер, я смог умыться, напиться, как хорошо, хоть солнца по-прежнему не было, стояла теплынь, мирный конец лета, предвещавший скорую ласковую осень.
Я никак не мог поверить, что все еще жив.
Один дом казался повыше других, большой, буржуазный, к тому же на решетке висела вывеска нотариуса, я осторожно вошел внутрь, по-прежнему крича: есть кто-нибудь? есть тут кто? Мне вовсе не улыбалось получить пулю или удар вилами, но ответом была лишь мертвая тишина, я явно один в деревне-призраке, – похоже, здесь все осталось как раньше, входная дверь заперта, но я прошел садом и, выдавив окно, влез на нижний этаж; первое, что я увидел, были книги и этажерки, книжные шкафы с бесконечными рядами переплетов, они занимали все стены, и в соседних комнатах тоже, там и сям висели большие картины, хорошие картины, интересные, от них исходило странное очарование, наверное, на библейские сюжеты или мифологические, хоть я и подошел поближе, но так и не понял точно, какие сцены имелись в виду, в конце концов я опустился в большое, обитое кожей кресло у камина и, приметив сервировочный столик с бутылками спиртного, налил себе коньяку.
Я сделал глоток и попытался привести мысли в порядок.
Подумал о Марианне, о смерти ее и Флавия.
В первый раз мне привиделось, что я их убил, зарезал, а потом, когда мы уходили из Парижа, на меня накатило что-то вроде кошмара: Марианну насиловали, а Флавий опять-таки умирал.
А когда они умерли, самой настоящей смертью, я собственными руками вырыл им могилу.
Я допил стакан и налил себе еще, мало-помалу в мое сознание проникала истина.
Переварить эту истину было трудно, однако сомневаться не приходилось: конечно, все это устроил я сам, и смерть близких, жены и сына, а может, и все остальное, все эти катастрофы и конец света.
Было вполне очевидно, что бессознательное желание убить Марианну и Флавия уже давно подспудно жило, бродило в недрах моего сознания, разве мне не случалось по сто раз на дню желать их смерти, воображая, что с ними произошло самое худшее?
Покончив с коньяком, я взялся за бутылку бурбона, виски было тепловатым, но, к сожалению, льда под рукой не оказалось.
Что до конца света, то меня временами преследовала одна из написанных в прежние годы картин: я изобразил рождественский семейный ужин, задумав передать ощущение, что это последнее Рождество перед Апокалипсисом, перед Армагеддоном, впрочем, она так и называлась, «Последнее Рождество перед концом света», и как раз конец света вскоре и наступил, тут не поспоришь; да и с Левиафаном, я прекрасно помню, как, глядя на тех бедолаг, что вляпались в эту историю с Невинными в Бельвиле, подумал: вот было бы занятно, если бы чудище явилось и утащило их, – а через несколько недель наблюдал это зрелище собственными глазами. Так что к четвертому стакану виски мне стало абсолютно ясно, ясно как дважды два, что да, я просто-напросто Бог, и именно мой больной мозг, свихнувшийся по непонятной пока причине, и заварил всю кашу, сотворил землю с ее населением, а потом обрек часть этого всего на верную гибель.
Оставалось понять, какого черта я тут делаю. Если я и в самом деле Бог, а вероятность этого, по-моему, составляла практически девяносто восемь процентов, то с чего мне вздумалось лезть прямо волку в пасть?
В камине было полно сухих, готовых вспыхнуть дров, алкоголь обострял мои умственные способности, я сроду не чувствовал себя таким проницательным; поднося спичку к груде полешек, я ясно понял смысл своего присутствия здесь: я создал землю, людей, и в ответ на упреки, которые не преминули обрушить на меня остальные боги, завидующие черной завистью моему творению, решил воплотиться, дабы доказать правильность своей затеи.
Тю-тю, подумалось мне, ничего себе, блин, затея. Я был совершенно ошарашен.
Я попытался глубоко вздохнуть и успокоиться.
Я Бог, творец мироздания, и сижу тут, как последний кретин, по уши в дерьме.
Как последний кретин, елки-моталки.
Я словно воочию видел все гадости, все низости прочих богов, мое творение было слишком прекрасным, слишком совершенным, естественно, оно вызывало лишь раздражение и желание мелко напакостить, мне не следовало принимать этого решения – воплотиться и стать обитателем собственного шедевра, – разве что мне бы приставили нож к горлу. От огня и алкоголя становилось все жарче. Я отставил стакан, пришло время взять ситуацию в свои руки, голова моя повалилась на спинку кресла, и через минуту я уже спал, сжав кулаки.
Электра
Я вам нужна, иль уж окончен бой?
Корифей
Кровавому стенанию мы внемлем…
Электра
Чего жду… Иль нож мой не готов? [15]
И был еще Улисс, подожженные корабли, жертвенный бык величиной со слона: когда лезвие вошло в его плоть, оказалось, что он полый и на самом деле это Троянский конь; когда я проснулся, во рту у меня все слиплось, огонь погас и в комнате витала какая-то непонятная атмосфера, вокруг меня, в окружающей тишине, стояли люди, незримые статуи, уставившиеся на несчастного, обреченного злому року, а потом я проснулся окончательно и вспомнил, кто я, собственно, такой – Творец Миров, Господь Вседержитель, и от этой мысли на душе снова стало покойно.
Во дворе я опять привел в действие насос и окатился ледяной водой, занимался день, я обошел всю деревню, можно подумать, что всех ее жителей каким-то колдовским манером утащили марсиане: бакалейная витрина не убрана, сгнившие в ящиках овощи и фрукты свидетельствовали, что исчезновение было мгновенным и загадочным; я вышиб дверь, что ни день, то разбитое стекло, прошептал мне внутренний голос, но я не обратил на него внимания, полки были уставлены консервами, джемами и всяческой провизией, я вернулся, груженный припасами, в особняк, все еще в тумане от похмелья и не оставлявшей меня уверенности в том, что я – выходец с какого-то Олимпа, далекого и все же, возможно, достаточно близкого, во всяком случае настолько, чтобы не терять надежды поскорей туда вернуться.
Под раковиной я нашел два газовых баллона, по-видимому полных, потому что, когда я повернул вентиль и пощелкал пъезозажигалкой, огонь вспыхнул сразу; теперь я мог вскипятить себе воду для макарон. В одной руке у меня был пакет спагетти, в другой томатный соус, конечно, хорошо бы еще луку и немножко сыру, грюйера и пармезана, но сойдет и так; сейчас я буду есть горячее, одно из любимых своих блюд, спагетти болоньезе – ну да, я кивнул, и у Вседержителя есть свои слабости, – в глазах у меня стояли слезы, вода закипела, и я вдруг обнаружил, что плачу: обычно спагетти мне готовила Марианна, не слишком разваренные, с поджаристым луком, меня охватила жуткая печаль, ну почему они умерли, почему я не предотвратил такое несчастье, грусть навалилась внезапно, невыносимой волной, я в два счета все проглотил, не ощущая вкуса, мысль о них была слишком ужасна.