Юра не только сталинских, но и хрущёвских времён не застал, родившись в самую пору брежневского застоя, а вот пиетет перед вождём в его душе жил. В деревне вообще представления меняются медленнее, и хотя даже мама сталинские годы зацепила самым краешком, но имя это произносилось с боязнью и тридцать лет спустя после смерти вождя. Страх был, но и авторитет такой, что Сталину верили больше, чем собственным глазам. «Я читал у Ленина, я читал у Сталина», — только повзрослев, Юра начал петь эти строчки с ухмылкой, а прежде так очень даже всерьёз пел, хотя Сталина и не читал. Так, верил на слово.
Постепенно в избе просветлело, сначала обозначились прямоугольники окон, затем серый свет пополз по углам. На улице небо уже вовсю алело утренним румянцем, обещая погожий день. Юра поднялся, вышел из дома, помылся дождевой водой из старого банного котла, стряхивая с пальцев холодные капли, вернулся в избу. В сенях увидал маму, которая заподнималась вместе с Юрой и теперь шла обряжаться по хозяйству. Из щепного шкафа доставала хранящийся там подойник и банки для молока. В деревне только у мамы корова осталась, остальные жительницы устарели коров держать и теперь ходят с литровыми баночками к маме за молоком. А случись что с единственной коровой — как жить будут?
— Помочь? — спросил Юра.
— Сама управлюсь, — мама закрыла шкафчик на щеколду, пошла в хлев.
Удивительная вещь — щепной шкаф! Служит он в деревне заместо холодильника. Вроде бы ничего в нём особого нет: этакая плетённая из тонкой лучины корзина в рост человека. Каркас, конечно, из планок, а стенки лучинные. Сбоку дверца, тоже плетёная. Вот и вся хитрость, но почему-то молоко в таком шкафчике не киснет даже во время грозы.
Сейчас таких шкафов уже не делают: некому делать, да никто и не покупает, а старые шкафчики, прогрызенные мышами, но ещё прочные, покуда служат.
На верхней планке маминого шкафа темнела полустёртая от времени карандашная надпись: «1901 годъ 23 февраля купленъ съ деревни Иваново Лизаветой Алексъевой. Ценой заданъ 1 рубль серебромъ».
Вроде бы счёт на серебро и ассигнации к началу двадцатого века давно был отменён, а в деревне, значит, память о нём сохранилась.
Перечитывая надпись, Юра, бывало, гадал, ошибку сделала Лизавета Алексеева в названии соседней деревни или оно в прежние годы так и произносилось? Нынче деревня зовётся Эваново, пришлые кличут её просто Ивановым, а свои первую букву произносят мягко и округло, так что «э» оборотное сразу слышно. Редкостное название, недаром картографы не поверили в такую деревню и на атласе Новгородской области на этом месте значится населённый пункт Званово. Такие загадки встречаются в названиях русских деревенек.
Гриша и Богородица спали в сарае на сене, но в скором времени поднялись и они: летом в деревне по утрам могут спать только совсем уж извратившиеся горожане, для которых придумана полупрезрительная кличка: «дачники». Нормальный человек всегда встаёт с солнцем.
Юра вернулся в избу, присел на край лавки, слушая доносящиеся с улицы глухие удары, словно кто пыль из ковра выбивал или лупил палкой ненавистного и тупого врага: это добросовестный Гриша делал зарядку, непременную для всякого спортсмена. Звуки ударов напомнили ему вчерашний разговор с мамой, уже ночной, без свидетелей, так что и двухметровый малыш Гришка не знал. А вот Юре мама рассказала всё как есть. Юра, вообще-то, давно привык быть в доме за старшего; отец бросил семью, когда Гришке трёх месяцев не исполнилось. Тогда колхозу выделили путёвку в желудочный санаторий, и досталась она папаше Неумалихину, который и впрямь страдал изжогами, особенно после плотной выпивки. А в санатории сыскалась смазливая желудочница, которая стремительно увела удачно подвернувшегося мужика. Отец в деревню даже за вещами не заехал, наверное, стыдно было глаза показать.
Другого мужа мама искать не стала, так и поднимала сыновей одна, хотя в помощники многие напрашивались. Но мама понимала, что шебутные братья не всем придутся по душе, а уж сами они чужого мужика в семью не примут, так что ничего доброго от такой жизни не произойдёт.
Потом сыновья выросли, но у мамы, хотя ещё вовсе и не старая была, — ей и сейчас шестидесяти нет — вдруг разом покачнулось здоровье. Видно, надорвалась, пока вытягивала в люди двоих парней. Глаза стали болеть, да так, что знакомые уже десять лет со дня на день ждали, что она ослепнет.
— Выплакала по сыночкам, — говорили старухи, обсуждая неумалихинскую жизнь, — оно ведь трудненько, когда парни без отца растут. Тут наплачешься.
Гриша за спиной старшего брата безотцовщины, считай, и не чувствовал, а вот Юре порой бывало тошнёхонько, и исчезнувшего папаню рано повзрослевший малец ненавидел горячо и искренне. А теперь, после ночного разговора, у ненависти этой появилась вполне конкретная точка приложения.
Скрипнула дверь, появился Гришка, разгорячённый движением и холодной водой. Снял с гвоздя полотенце, принялся растирать лицо.
— Подь-ка сюда, Гриха! — негромко позвал Юра. — Поговорить надо.
— А? — Гриша резко распрямился и впечатался темечком в нависающую матицу: «Бац!»
А не принимай в избе гордых поз, ходи тихонечко. Деревенская жизнь учит смирению.
— Поговорить надо, — настойчиво повторил Юра.
Гриша, потирая голову, подошёл, присел рядом.
— В общем, так, — сказал Юра, глядя себе в колени, — объявился тут неподалёку один условно освобождённый… К матери навязывается в сожители.
— А сама она что говорит?
— Отшила она его, только ведь он не отвяжется. Вообще, он себе Жирково на кормление взял, да, видно, мало показалось.
— Не понял… — Гриша потряс ушибленной головой. — Что значит — на кормление?
— А то и значит. Приехал в деревню, бомжина поганый, поселился у бабки Дуни, у неё дом самый хороший. Жрать и спать ходит ко всем старухам по очереди, пенсию, как только выдают, у всех отнимает себе на пропой. А жаловаться на него боятся, говорят, он за убийство сидел. Опять же, в Жиркове ни одного мужика, окоротить его некому, вот он и распоясался.
— Погоди… — Гриша ничего не понимал, — это что же, он с бабкой Дуней как с женщиной спит? Ей же девяносто лет!
— А ему это по периметру, он же отморозок.
— А самому сколько лет?
— А вот сколько тебе. Бабке Дуне в правнуки годится.
— Та-ак!.. — протянул Гриша, медленно сжимая кулак, какому всякий боксёр позавидовал бы. — А теперь, говоришь, на мать глаз положил? Юра молча кивнул. Его руки уже давно были сжаты в кулаки. Кулаками братья сходствовали, как только среди братьев бывает, только у Юры кожа погрубее, пообветренней.
— Говоришь, в Жиркове гад засел? Юра снова кивнул.
— Когда пойдём?
— А вот позавтракаем и сходим. Только разбираться с ним я буду. А ты последи, чтобы всё по совести было. А то ещё увлекусь…
— Почему это тебе разбираться? — возмутился младший брат.