Купец вроде и хвалил, а вроде как и хаял. С пониманием торговался. Лучшие камешки отложил на платок, те, что с изъяном, в сторону отодвинул.
– Мне бы настоящего самоцвета.
– Самоцвета, говоришь? Сегодня так всякий цветной камушек обзывают, а в старые годы самоцветом только бриллиант называли да ещё малиновый шерл самой чистой воды.
– Вот их бы я и хотел. А то, скажем, яхонта у тебя не водится? Или ещё – жёлтый берилл?
– Заберзат, что ли? Так это камень редкий, и цена ему огромадная. Прежде, бывало, попадались и заберзаты, и яхонты, и иакинфы, даже алмазы встречались, а теперь оскудела земля цветным каменьем, всё подчистую выбрано.
– А ты поищи, может, и сыщется в какой ухоронке… – сказал купец со значением.
Матвей поднял голову и увидел, что в лоб ему в два дула смотрит ружьё.
– Поищи хорошенько, – повторил купец-разбойник.
– Зря ты это делаешь, ваше степенство, – сказал Матвей. – Тебе ж после такого ни на одной ярмарке показаться нельзя будет. Хищнику в жизни счастья не бывает.
– Были бы деньги, а счастье купим, – приговаривал купчина, споро нацепляя Матвею наручные кандалы с модным замочком. – Ну так где у тебя настоящие камни хранятся?
– Нет у меня ничего. Что было на продажу, всё показал.
– А теперь непродажные покажь.
Чернобородый каторжник молча опустил ружьё, вытащил ножик, попытал остроту на пальце и сунул нож в печку остриём на дотлевающие угли.
– Погоди, Родька, – сказал купец, – может, ещё по-хорошему договоримся. – Ты думай, покамест ножик греется, – оборотился он к Матвею, а мы тем временем сами посмотрим, что у тебя где лежит. Думаешь, не знаю, где искать? Добрые люди денежки завсегда у бога за спиной хранят.
Купчина подошёл к красному углу, скинул иконы, но не нашёл за ними ничего, кроме пыльной паутины.
– В подполе надо искать, – изронил слово ямщик. – Это же камни, им от земли ни хрена не сделается. Я знаю, в подполе закопаны.
– Ни черта ты, Родька, не знаешь. Раз он самоцветы на продажу и за хорошую цену не ставит, значит, не жадность его придушила, а сами камушки. Мне знающие люди рассказывали, что случается такое с мастерами и старателями, когда не могут они камень из рук выпустить. Самоцветная болезнь называется. Горные гномы этой хворью страдали, и у людей она приключается. Туточки они, рядом лежат, чтобы всякую минуту достать можно было, полюбоваться.
Купчина оглядел комнату, подошёл к полатям, кряхтя, нагнулся и выволок на свет заветный сундучок.
– А вот и он! Ишь, какой тяжёлый…
Матвей сидел как неживой. Жизнь рушилась одноминутно, и неважно, зарежут его грабители прямо сейчас или, обобрав, отпустят словно стриженого барана нагуливать новую шерсть. Всё одно, отнятого не вернуть, нового не нажить, лучше сразу в петлю.
О ключе купец и озабочиваться не стал, сбил малый замочек голой рукой, видать, привычен к разбойному ремеслу, не впервой по чужим укладкам шарит. Без разбору высыпал самоцветы на стол, так что заискрились в сальном свете, словно в ясный солнечный день.
– Ты глянь, Родька, глянь, дурья башка, что тут для нас припасено! А говорил, земля яхонтами оскудела! – купец погрузил обе руки в камни, принялся перебирать их, выдёргивая то один, то другой, поднося к дрожащему свечному пламени, любуясь игрой неогранённых кристаллов. – Такое богатство за раз продавать нельзя, а то шум пойдёт, понемногу сбывать будем. Ишь ты, агустит какой, получше сапфира будет, сапфир перед ним бледненькой… а вот аквамаринчик, адмиральский камень, он победу в морских сражениях приносит. Что ж ты, шут гороховый, такое сокровище прячешь? Хочешь, чтобы флот наш враг потопил? А вот и заберзаты, и гиацинты… а изумруды-то какие, изумруды!.. и сколько!.. Я и ценить их боюсь, такие изумруды только в царскую корону.
Родька отставил ружьё, подошёл, тоже поворошил камни толстым пальцем.
– Это аматист, что ли?
– Не понимаешь ты ничего. Это дамский камень александрит. При солнце он изумрудом смотрится, а при свечах – аметистом. А вот «голова мавра» – двуцветный турмалин. Дорогущая вещь, её одной про все наши заботы хватило бы. А мужик и впрямь дурной. Продал бы хоть десяток этих вот камней, палаты бы поставил двурядные, забор трёхаршинный, собак цепных завёл, сторожа-татарина, так мы с тобой к его дому и за версту подойти побоялись бы.
– Всё одно влезли бы… – не согласился ямщик. – Я бы влез.
– Ты бы нож из огня вынул, что ему зря калиться.
– Пусть. Я его и калёным зарежу.
– А что ж ты, – повернулся главарь к Матвею, – нас о милости не просишь? Глядишь, мы бы и тебя живым оставили, и камушки вернули…
Матвей молчал.
– Гордый, – сообщил Родька, – не хочет нас жалобами потешить. А может – скрывает что. Надо бы его покрепче пощупать.
– Слышишь? – хохотнул купец. – Ножик-то в самую пору разогрелся, а приятеля моего хлебом не корми, дай живого человека примучить. Ну, так скажешь, есть у тебя ещё что?
Матвей молчал.
– Сомлел, видать. А ежели не сомлел, то рассуди сам: живым мы тебя всё равно не отпустим, нам такой свидетель ни к чему. И дом твой перед уходом подпалим. Если осталась где ухоронка, то камни в пожаре цвет потерять могут. Говорят, иные от сильного жара блекнут, а то и вовсе рассыпаются. Я же знаю, тебе камней жальче, чем себя самого, так что не таись.
Матвей молчал, только губы тряслись.
– Боится, – заключил ямщик. – Надо попытать.
– Да оставь ты его, – отмахнулся купец, потеряв к Матвею всякий интерес. – Это он отходить начинает с горя. Нет у него больше ничегошеньки, укладка-то не полна была, значит, в других местах не спрятано. Пущай сам помирает, ежели успеет. Тебе человека зарезать что муху прихлопнуть, а мне лишний грех на душу брать неохота. Давай собираться. Эх, самоцветы с пуговичным товаром помешались! Хотя пусть их, вали кулём, там разберём.
Купец начал горстями сгребать камни обратно в укладку, но вдруг остановился, выудив из кучи хрустального змейку.
– Родя, гляди, какая чудовина!
Ямщик, отошедший было к печи за ножом, вернулся, глянул через плечо.
– Это ж дешёвка, – пренебрежительно заметил он. – Простой хрусталь, без грани. Самородочки выковырять, так и вовсе выбросить можно. Видать, из пуговичного товара завалилась.
– Дураком ты, Родька, родился, дураком и помрёшь. Это ж игра натуры, цена ей не за материал, а за редкость. В столице, в горном музее, за такое пятьсот рублей отвалят, а то и всю тысячу. Вишь, змеюка какая, горой резана, рекой шлифована, человечья рука к ней не прикасалась, а всё как у настоящей: и чешуйки по спине, и пасть змеиная… У, гада ядовитая! – мясистый купеческий палец ткнул каменного змейку в словно нарочно приоткрытую пасть.