Василий плотно поел и умиротворённо прихлёбывал из кружки горячий отвар зверобоя, который считался у бабки Зины за чай, когда с улицы донёсся истошный крик:
– Пожар!..
Контора сгорела дотла. Сильно обожжённый и едва не угоревший Селёха в последний момент успел вывалиться из огня. Он ничего не помнил и не отвечал на вопросы, лишь дико вращал воспалёнными, без ресниц глазами и непрерывно перхал, размахивая вспухшей рукой, словно хотел, но не решался ударить себя в грудь.
На совхозном «газике» прикатила бригадирша. Раздвинув людей, подошла к дымящемуся пожарищу, зацепила взглядом Ваську, зло брякнула:
– Твоя работа?
– Ты чо, Валентина? – завступались вокруг. – Ты глянь, он тверёзый. У Зинки он гостевал. Это всё Селёха, пьянь беспутная!..
Пожар списали на Селёху. Даже сам Селёха не отказывался: может, и он, с кем не бывает… С ним соглашались: верно, бывает, коли спьяну. На том и успокоились. Поверили в Селёхину вину. И Василий поверил.
Теперь перед бригадиршей встала новая проблема: куда селить погорельца? И решить её Валентина сумела блистательно. Переговорила со старухами, потом подошла к искренне огорошенному неожиданным поворотом дела Василию.
– Говорят, дом хочешь покупать?
– Ну, – ответил Василий.
– Так покупай.
– Не скопил ещё на дом.
– Ты не с рук покупай, у совхоза. За пять сотен продадим своему. Как на дрова.
– Мне абы какой дом не нужен…
– Хороший дом. В Замошье. Старухин бывший, бабы-Машин. Или боишься? – бригадирша прищурилась.
– Чего мне бояться? Я ничо не боюсь, – сказал Василий и тем решил свою судьбу.
* * *
Может, для кого-то деревня Замошье и оказывалась за мохом, но для ближних посёлков: Рубшино, Поповки и Андреева – Замошье стояло по эту сторону моха. Прежде были и другие деревни, ещё плотнее подошедшие к болотам, но теперь от них остались лишь камни фундаментов да умирающие, заглохшие сады. А в Замошье люди жили. От когда-то большой деревни, растянувшейся без малого на километр, уцелело семнадцать домов. Но и из них десяток зимой пустовал, лишь летом на пару недель приезжали городские владельцы.
Среди постоянных жителей числилась девяностолетняя бабка Маша. Жила одна, ни с кем почти не беседуя и редко выходя за ограду. Дочь свою, сильно некрасивую, оставшуюся из-за войны в девках, бабка Маша пережила и схоронила. А двух сыновей расстреляли летом сорок второго. Про этот случай на деревне говорили всякое: одни – что немцы расправились за связь с партизанами, другие – что партизаны приговорили братьев Антоновых как предателей. Хапуга Нюрка, бывшая в ту пору малолетком, но, по её словам, всё помнившая, отзывалась проще всех:
– А леший его знает, кто расстрелял! У этих Антоновых так: немцы придут – они в полицаях, немцы уйдут – в партизанах. Вот и попали кому-то под горячую руку.
Дожила бы бабка Маша свой век втихую, но вдруг в её голову запала мысль, что сын жив. Который из двух, она сама не могла сказать, но твёрдо знала, что жив и скоро вернётся. И, чтобы жилось сынку хорошо и удобно, купила бабка Маша дом, самый большой и новый во всей деревне.
Дом стоял на отшибе у колонки, чтобы за водой далеко не ходить. Когда дом строился, ещё были рядом соседи: Феша с Мишкой, потом сама баба Маша в своей развалюхе и лишь за ними дырами зияли пустыри от свезённых изб. Строился Юра, мужик молодой и непьющий, женатый на Светке, Васиной троюродной, никак, племяннице. Устраивался надолго, да просчитался: подросли детишки, старшей девчоночке пришла пора в школу. А ближайшая школа – два перегона поездом ехать и до поезда три километра пешком. Из Андреева ездили школьники, человек пять, но Юра свою посылать не стал, нашёл другую работу и переехал в Доншину. А дом, в котором и пожили-то всего лет пять, купила бабка Маша за две с половиной тысячи.
Для хорошего дома это не цена, но откуда у одинокой старухи такие деньги?
– С пензии, – отвечала бабка Маша.
И верно! Ведь старухе девяносто третий год идёт, почтальон каждый месяц пенсию, тридцать рублей, на дом приносит, а траты у бабки какие? Магазин в Андрееве пять лет как закрыт, на разъезде дважды в неделю хлеб с поезда дают, так и там Маши не видать, с одного огорода живёт. Даже свет вечерами не зажигает – зачем старой? А пенсия капает и капает, большие тыщи, должно быть, накапали.
Прозвали бабку Машу богатейкой, на том бы народу и успокоиться, но только злыдня Панька возьми да и каркни на людях:
– Позарится кто на Машкины тыщи, и пропала баба. Живёт на отрубе, кричи не кричи, никто не услышит.
Так и случилось. Зимой соседки заметили, что бабка Маша неделю за водой не выходит и дверь снегом примело. Вошли в дом и сыскали старуху в подполе среди картошки, придушенной. А денег не нашли.
Милиция даже дела заводить не стала – больно нужно из-за такой дряхлой! Участковый, правда, приглядывался: не загудит ли кто из выселенных уголовников, разжившись лихими деньгами, но всё было тихо. У деревенских на этот счёт имелось своё мнение. Твёрдо знали: покончила с бабкой родная невестка – вдова младшего сына. Прежде она приезжала, хоть Маша и не привечала её, а тут ни на похороны, ни наследства добиваться не появилась. Значит, она и придушила, больше некому.
Выморочный дом отошёл государству. Стоял пустой, исполкомовская печать болталась на двери. Через год приезжие ягодники, чтобы переночевать, сорвали печать и сбили замок. Затем в раскрытую избу потянулись деревенские. Первой Нюрка с мужем, за ними остальные. За посудой, мебелью, дровами. Потом за досками и кирпичом. Ещё бы немного – и за сруб бы принялись, всё одно ведь ничейный. Но этого бригадирша не допустила. Дом задарма отдали Ваське.
Первые недели Василий крутился как заведённый. Времени на новоселье бригадирша дала два дня, за это время только и успел, что привезти из Дно стёкла да разжиться в центральной усадьбе новой дверью. Остальное пришлось делать вечерами. И дом в порядок приводить, и садом заниматься. Сад при доме был хороший, молодой, насаженный Юркой и бесплатно перешедший к новым владельцам.
Но как бы ни был Василий занят, перед закатом, когда старухи одна за другой тянулись к колонке за водой, он убирал инструмент и садился на самодельную скамью. Неспешно отвечал на приветствия, сам первый не здоровался, он тут дома, пусть с ним здороваются. Даже черёмуховый куст вырубил на две трети, чтобы не заслонял владельца.
Хозяйки с коромыслами на плече здоровались и шаркали дальше по тропе. Скрипела ручка колонки, плескала вода в вёдра. Согнувшись дугой, старухи тащились обратно. Лишь однажды добрая бабка Настя поставила вёдра и подошла к заборчику.
– Ты гляди, совсем обжился, – не то спросила, не то просто сказала она.
– Да уж, – ответил Василий.
– Теперь тебе ещё обжениться бы, а то как одному?