— По мне — хоть горшком назови, только в печку не ставь. Дарья так Дарья.
Он помолчал минуту и снова повторил про себя:
— Святой, божий любимец… Не-ет. Святые подвиг молитвенный вершат, а у меня на образах паутина. Я человек грешный. Места тут, верно, предивные, а я среди них, как прыщ на носу, торчу. Поди, на Страшном суде все мои окаянства скажутся, увидишь, каков святой.
— Господине, — возразил Семён, — не клепли на себя. Сам твои чудеса видел. Если не бог, то кто?
— Не знаю, — старик был совершенно спокоен, как не о себе рассказывал, — Я своей доли не просил и не искал. Само вышло. Жить стало негде — вот я и поселился здесь. А про заимку мою давно слава дурная идёт: мол, черти тут водятся в омутках. Так я чертей не боюсь: пришёл и стал жить. Никто меня не тронул, никаких чертей не видать. И остальное — тоже само. Душа у меня мягкая, всех жалею. Колодезь вон на пригорке вырыт, никто к нему ходить не станет — далеко. Ему, поди, обидно. Вот я и пошёл. Намаешься, пока бадью вытащишь, зато вода вкуснющая — страсть! Так я в привычку взял: туда ходить. Сначала всё ласкался мыслью, как прежний хозяин, кто колодезь копал, радуется, что не даром труждался. А раз, я тогда болезнью залежал, и совсем недужно стало бадью тащить, пришла в голову мыслишка шальная. Есть, думаю, в мире такие края, где по божьему гневу пить нечего, а я тут в водах, как в сору, роюсь. И так я о тех горемыках затужил, что услышал господь мою молитву и открыл путь. А может, и не господь — отец Агафангел говорил, что меня адский князь водит. Но я тому не верю: никто не может двум господам работать, а я воду ношу с именем Христовым. А что к бусурманам попадаю, так их тоже господь сотворил. А коли не так — пусть на мне сатана на том свете и дальше воду возить станет. Верно я говорю?
— Не знаю, кто их сотворил, — хмуро ответствовал Семён. — Я там всякой неправды насмотрелся досыта.
— Этого добра и тут хватает. Зато там мне денег сыплют. Много. Сам посуди — алтын за ведро, шутка сказать.
— Какое — много… В пустыне за ведро воды можно и золотой мискаль отвалить.
— А можно ли взять? — спросил дед. — Совесть допустит?
— Это верно, — согласился Семён, — но Мусе я бы ничего не дал, разве что в аду головешек. Волк он душепагубный, зверь человекоядный.
— Тебе лучше знать, а я так думаю: господь ему судья. Что по мне, так я бы и грешнику в смоляном котле воды испить поднёс.
— Значит, душа не зачерствела.
— Да уж, мягкосерд. Но на печке место не уступлю. Устраивайся на лавке. А завтра решим, что с тобой делать.
* * *
С утра занялись хозяйством. Семён отшоркал полы, набело, с дрествой. Воду таскал с ближнего родника: к колодцу ходить было боязно. Дед Богдан ковырялся в огороде, починял что-то. Потом убрёл на реку — проверять поставленные накануне мрежки и морды. Животов у старика не оказалось никаких, огородишко маленький, до ползимы овощей не хватит, пашни и покоса и в заводе не было. При такой смете деду по миру ходить впору или в батраках холопствовать, а он щи с убоиной ест. И в кладовушке круп всяких довольно: и пшённых, и ячневых, и даже гречки, что в северных землях вовсе не родится. А на дворе июль, в такую пору даже богатей сусеки подчищают.
Сперва Семёну было невдомёк, но, поразмыслив, понял, откуда такое пространное житие. И сомнение взяло: так ли прост дед Богдан?
За обедом Семён, как бы между прочим, спросил:
— А ежели придёшь по чужой молитве, а у бусурмана нет серебра и платить нечем, что тогда?
— Тогда за так воды наливаю, — ответил старик спокойно. — Что ж я, без понятия? Убогие люди везде есть, и жить им тоже надо. Считай, через два раза на третий от колодца пустой воротаюсь. А бывает, что и просто схожу, воды достану, а нигде не побываю. Это как богу угодно. Ещё вот однажды человека в песку встретил, так у него ни мешков, ничего иного под воду не было. Как есть голый шёл. Пришлось ему вёдра оставить. Как уж он с ними в степи возжался — не ведаю, но думаю, что не бросил. Хорошо, у меня другая пара вёдер была. А иной раз семью встретил, в кибитке. Так там хозяйка серьги сняла и в ведро по серёжке положила. Я не хотел, но она ни в какую обратно не взяла. С тех пор есть у меня серёжки с яхонтками. Был бы помоложе — знал бы куда их деть, а так — лежат без дела. Старик помолчал раздумчиво и заговорил уже о другом:
— Так-то посмотреть, я и впрямь богатый человек, ни в чём себе не отказываю, всякую мелочь деньгами покупаю. А куда оно, богатство-то? Я тут один сижу, как бирюк. Раньше хоть старушка из деревни прихаживала, бельё мыть, дом в порядок привести. Убогая она, а всё словом перекинешься, и дышать легче. Так и ту попище хворостинский запугал — теперь не ходит.
— Одному всегда неладно, — признался Семён. — По себе знаю. В неволе вроде и людей рядом много, а все чужие. Хуже, чем один.
— Во-во… Понимаешь… — Старик поглядел пристально и тихо сказал: — Остался бы ты тут со мной. Вместе бы людей поили. А то невмоготу одному. Я ведь на деле не святой, скорбное пустынное житие не по мне. Моченьки нет.
«Не отпустит!» — пала безысходная мысль.
Семён сполз с лавки, стукнулся лбом о свежевымытые плахи пола:
— Батюшка, милостивец! Христом-богом прошу: не держи! Душа по дому плачет. Семья у меня под Тулой осталась. Дозволь родителев посмотреть, с братом повидаться. Жена тоже… Пожалуй, государь, заставь бога молить, отпусти!…
Дед Богдан вскочил, захлопотал вокруг Семёна:
— Да кто ж тебя держит, чудной человек? Я так попросил, спроста, а коли не лежит сердце, я неволить не стану. Хоть завтра с утра иди.
Семён бесперечь кланялся, словно китайский болванчик, какого довелось видеть в Кашгаре. Слов не было.
Дед Богдан, видно, тоже прочувствовался и сказал, чтобы скрыть смущение:
— А сегодня-то поможешь мне воду таскать, ежели придётся?
Семён с готовностью вскочил:
— Конечно, сделаю! Ты только объясни как — я всю Сухону перетаскаю!
— Ишь, как распалился! — усмехнулся дед. — Сухону побереги, жалко, чать. А как я это делаю — самому дивно. Иду — и вот уже там. Потом обратно поворачиваю — и уже тут. Дело неведомое, дорогу нахожу, словно собака носом. Иду к людям: глядь — вокруг степь. Иду домой — а дом уже рядом. Божий промысел, должно полагать. Всемогущему не трудно.
— А не страшно? — оторопело спросил Семён.
— Вот и я о том, — улыбка потонула в клочковатой стариковской бороде, — мне-то, старому, в привычку, а свежему человеку, поди, боязно. А мы с тобой вот как сделаем: ты будешь ворот крутить, а я с вёдрами похожу. Так ладно будет? — Ладно…
— Вот ближе к вечеру и сходим, раньше не надо, дело молитвенное, не суетное. А завтра с утречка пойдёшь в свою Тулу.
Когда солнце начало клониться к еловым вершинам, дед Богдан взял вёдра и пошёл на гору к колодцу. Семён был готов задолго до того. Помылся у ручья, расчесал гребешком волосы, старательно помолился перед образами. Потом бездельно сидел, томился, как невеста перед венцом. Оно и понятно: дело небывалое. Так просто идти негодно, и как готовиться — неясно. Словом, мука мученическая, будто казни ждёшь. А дед Богдан до последнего рукодельничал, лапоть подковыривал да мурлыкал под нос песню: «А в ту пору Рязань слободой слыла…» Ему-то что — не привыкать. Хотя, кажись, и он волнуется: зачем иначе с лаптем возиться? По его доходам можно и, козловые сапожки таскать. Впрочем, чужая душа — потёмки. Может, просто жалко деду денег на сапоги, жадность придушила. А кто осудит? Дед, по всему видать, жизнь в скудости провёл, вот и бережёт среди богатства старые лапотки. Кто нового не видал, тот и ношеному рад. А ещё, может статься, что в тех лаптях вся сила, без них не пройти по волшебной дорожке. Не тебе знать, Сёмка, помалкивай, жди знака. А как кивнёт дед — вставай и иди, куда хозяин велит.