— Вот, значит, как… — Семён перекрестился. — Упокой, господи, добрый был человек дед Богдан. Где похоронен-то?
— Там же и зарыт, на холму. Но вы туда лучше не ходите: пропадёте ни за грош. Люди сказывают, в заимке огонь по ночам светит, шум да треск идёт, гусли да домры играют. А может, и врут всё. Я-то прежде к Богдану хаживала, по хозяйству помогала прибираться, покуда поп не забронил. Так я вам прямо скажу — никакого волхвания и шаманства я там не видела. Душевный старичок был и содержал себя строго. Но, если размыслить, так Меркуха Агафонов и Ванька Ворохеев там навсегда пропали. Мужики ходили искать, так лопаты возле дома нашли, а самих нет. Хотели домишко спалить, да забоялись, ушли подобру-поздорову. С тех пор туда никто не ходит, боятся. Вот я вам всё как на духу доложила, за что купила, за то и продала, а уж вы сами решайте, что там правда, а что досужий язык сболтал.
— Мы с Лукерьей Никитишной не из пужливых, — Семён улыбнулся замершей Лушке. — Нас и людям не напугать, не то что черту. Пошли, Луша, навестим старика.
* * *
За десять лет стариков дом ещё больше ушёл в землю, заросли жгучей крапивы обступали его со всех сторон. Но дверь, хоть и не запертая, оказалась прикрыта, и это спасло дом от полного разорения ветром и дождём.
Путники приоткрыли дверь, завизжавшую на точёных журавелях, вошли в сени. В лицо пахнуло затхлостью, как из подполья.
— Не трусь, Луша, — сказал Семён. — Руки при себе остались, так и дом поправим.
Лушка недоверчиво оглядывала углы.
Труха на полу, в кладовушке остатки порушенной мышами крупы. Слюдяное окошечко почернело и совсем не пропускало света.
— Эх, — сказал Семён, — дурни мы дурни, не догадались стекло с собой принести. Теперь придётся среди дня с лучиной сидеть.
— Деда, — спросила Лушка, — а чёрт нас тут не утащит?
— Вот если бы ты в Долгом осталась, чёрт бы тебя точно утащил, а тут ничего с нами не будет, мы же не корыстоваться пришли, а жить. Сама говорила, что всё умеешь, ну так давай, засучивай рукава.
Вскоре в печи уже трещал натасканный валежник, Лушка зелёным веником обмела весь дом, начиная с потолков и кончая печурой; перетаскав уцелевшие горшки к кринице, перемыла их там, надраивая песком. В куче собранного и не унесённого лихоимцами добра Семён отыскал топор и косу, сничтожил крапиву вокруг дома и нарубил в низинке у реки камыша. Так ли, сяк, но крышу перекрывать придётся, и лучше поспешить, пока камыш не отцвёл.
На обед сжевали поданную краюху, и Семён впервые задумался, а чем они будут кормиться? Огород расчищать поздно, на заработки семь вёрст киселя хлебать, да ещё найдёшь ли заработков… Можно, конечно, мрежку сплести, половить рыбки, но одной рыбой не прокормишься. А впрочем, лес рядом, неужто в лесу пропитания не найти? Живы будем — не помрём. Птицы небесные не сеют, не жнут, а господь питает их.
И Семён, отложив прочие дела на завтра, повёл Лушку на могилу к деду Богдану.
Могильный холмик нашли не сразу, кабы не знали, что искать, так и не заметили бы, Семён постоял молча, комкая шапку. Лушка нарвала цветов, положила к ногам.
— Управимся с домом, — произнёс Семён, — приберём и могилку. А покамест так полежи. Тут тебе привольно.
— Деда, — спросила Лушка, — никак там на горе колодезь?
Семён медленно повернулся, посмотрел.
— Стоит, — сказал он. — Но ты туда не ходи. От того колодца и слава дурная о заимке идёт. Непростой колодезь-то. Дед Богдан умел его чудеса на добро повернуть, а нам не дал бог.
— Посмотреть бы…
— Потом вместе сходим, а одной — не надо. Давай лучше в борок заглянем, может, грибов найдём.
Грибов нашли преизобильно. Колосовики торчали чуть не под каждой берёзкой. Лушка брала в платок, Семён в шапку.
— Потом ещё сбегаем, с корзиной, — сказал Семён, опамятовавшись. — А это повари, сухариков старых накроши, тюрька выйдет — лучше не бывает.
Вернулись в дом. Лушка уселась чистить грибы. Семён полез по кладовкам, искать инструмента. Топор да коса — хорошо, но одним топором хозяйства не поднимешь. Кое-что нашлось: бурав, струг, даже ручная мельничка — Лушке в помощь. А на чердаке, ворочая истлевшие, непригодные к делу кросна, Семён открыл закопанную в сенную труху кубышку. В берестяной коробочке лежала горстка серебряных монет и пара серёжек с красными кашкадарскими камушками. Не бог весть какое богатство, но при бережной жизни денег на год хватит. И тут позаботился о них дед Богдан.
Семён достал серёжки, прищурив глаз, посмотрел сквозь красный камень.
«Никак те, о которых дед Богдан рассказывал, — вспомнил он. — Говорил ещё; что был бы помоложе — знал бы, куда девать… А ведь, поди, и так знал, что здесь девчоночка появится, а то зачем берёг?»
Семён спустился вниз, приостановился в дверях, любуясь Лушкой.
— А что, Луша, у тебя именины когда?
— Ой, деда, не знаю… — Лушка выпятила губу.
— Вот те раз! А я-то тебе подарочек приволок от деда Богдана. Ну, коли не знаешь, получи сейчас, — Семён раскрыл ладонь.
Лушка охнула, схватила серьги, мигом вдела в уши и заметалась по дому, ища зеркало. Зеркала не было, и ничего подходящего тоже не нашлось. Лушка чуть не плакала, пытаясь рассмотреть себя в ковшике с водой.
— Ничего, — сказал Семён, — ужо разживёмся, купим и зеркало, налюбуешься тогда.
Лушка вздохнула, сняла серёжки, положила их перед собой на столе и вернулась к грибам.
Семён постоял немного, потом взял топор и направился к реке, резать тальник. Сухари на исходе, значит, к завтрему должна быть готова мрежа. Деньги деньгами, а рыба — само собой, понимать надо.
Вернулся с полной охапкой, бросил прутья у стены и зачем-то пошёл обратно к реке.
Мятежно было на душе, томно на сердце, беспокойно. Ныла грудь, и хотелось ещё раз удостовериться, что скитаниям конец. Если не здесь покой обрести, то уж нигде больше.
Сдерживая хриплую одышку, Семён поднялся на гребень. Река внизу лежит не по-южному широко, кладёт петли каждое с доброе озеро. Небо даже к вечеру — отчаянно синее, словно Лушкины глазёнки, а река свинцом отдаёт, холодом. Камыш вдаль тянется, сколько глаз имает, прям как в астраханских чернях или аму-дарьинских плавнях, а всё не то — зябко смотреть. Места суровые, тут и рожь-то худо родится, не то что тульское вишенье или сладкое персидское яблоко — абрикос. Хватит уж, отъел в своей жизни абрикосов и фиников, а в старости и клюковка сгодится. Главное, что дом нашёл, а то на чужбине и халва рот вяжет.
Снизу, с излучины, дымок в небо вьётся — туда косцы на лодках приехали, с утра начнут валить траву по заливным местам, запасать корму чёрно-белым вологодским коровам. А пока — кашу варят, кто-то вздумал запоздало косу отбивать: железное бряканье далеко слышно в вечернем воздухе. Потом песню затянули, орут протяжно, со слезой. Ногаец тоже унывно песни тянет, и хивинец, и пуштун, и аравитянин… А всё-таки, хоть слова не разобрать, сразу ясно: русские люди поют. По-своему песня стонет, по-родному.