Лили вскочила и сжала Герти в объятиях:
— Герти, ты знаешь его, ты понимаешь его… скажи мне, что, если бы я пошла к нему и все ему рассказала, я сказала бы: «Я такая плохая, я ужасная… Мне нужно преклонение, восхищение, мне нужны деньги» — да! Деньги! Это мой порок, Герти, и о нем известно, об этом сплетничают… люди считают меня такой, — если все это я скажу ему — всю правду, начистоту: «Я пала ниже любой падшей женщины, потому что брала то, что берут они, но, в отличие от них, не расплачивалась за это!» — о, Герти, ведь ты хорошо его знаешь, ты можешь сказать, если я во всем ему признаюсь, будет ли он меня презирать? Или он поймет и пожалеет меня, избавит от отвращения к себе самой?
Герти стояла холодная и безразличная. Она знала, что час испытания пробил, и ее несчастное сердце отчаянно боролось против такой участи. Словно темная река, бегущая под вспышками молний, всплеснула волной ее надежда на счастье, озаренная вспышкой искушения. Что мешало ей сказать о нем: «Он такой же, как все мужчины»? Она ведь не была в нем так уж уверена! Но сказать так означало предать свою любовь. Она могла его видеть только в благородном свете: она должна верить в него, возвышая его силой собственной страсти.
— Да, я знаю его. И он тебе поможет, — сказала она, и в ту же минуту страсть Лили выплеснулась из груди потоками слез.
В этой крохотной квартирке была только одна кровать, и девушкам пришлось лечь в нее вместе, после того как Герти расшнуровала платье Лили и уговорила ее сделать несколько глотков теплого чая. Потушив свет, они тихо лежали в темноте, и Герти скорчилась на самом краешке узкого ложа, чтобы не соприкасаться со своей соседкой. Он давно знала, что Лили не любит девичьих ласк, и научилась сдерживать проявление своих дружеских порывов. Но этой ночью каждая клеточка ее тела содрогалась от близости Лили: было пыткой слышать ее дыхание, чувствовать, как шевелится простыня от ее движения. Когда Лили повернулась на бок, устраиваясь поудобнее, прядь ее волос коснулась щеки Герти, и та вдохнула ее запах. Лили вся была само тепло, мягкость и аромат, даже пятна от ее горьких слез были словно капли дождя для поникшей розы. Но лежа вот так, плотно прижав руки к бокам, словно неподвижное изваяние, Герти вдруг услышала, как теплое дыхание рядом стало прерывистым, Лили всхлипнула и, вытянув руку, нащупала руку подруги и стремительно прижала ее к себе.
— Обними меня, Герти, обними меня, чтобы я ни о чем не думала! — простонала она, и Герти молча подсунула под нее руку и укутала с головой, как мама укутывает разметавшееся дитя, устраивая ему гнездышко.
Угревшись в этом гнездышке, Лили задышала глубже и ровнее. Она по-прежнему не выпускала руку Герти, словно заслоняясь ею от злых снов, но пальцы ее разжались, голова поглубже спряталась в укрытие, и вскоре Герти почувствовала, что Лили спит.
Когда Лили проснулась, в кровати она была одна, а комнату заливал зимний свет.
Лили села, сбитая с толку необычной обстановкой, а затем память вернулась к ней, и она огляделась, дрожа. В холодном луче света, отражавшегося от стены соседнего здания, она увидела свое вечернее платье и манто, сваленные бесформенной кучей на стуле. Пышный наряд был разбросан так же неаппетитно, как остатки пиршества, и Лили подумала, что дома бдительность горничной всегда избавляла ее от таких неуместных зрелищ. Тело болело от усталости и тесноты в постели Герти. Спала она беспокойно, чувствуя недостаток пространства, и долгие попытки оставаться неподвижной утомили ее так, будто она всю ночь тряслась в поезде.
Физический дискомфорт заявил о себе первым, потом она обнаружила соответствующую психическую прострацию, тоскливый ужас, более невыносимый, чем отвращение, испытанное раньше. Мысль о том, что придется просыпаться каждое утро с этим грузом на груди, пробудила ее усталый ум к новым усилиям. Она должна найти выход из трясины, в которой увязала. Это не было раскаяние, скорее страх перед утренними мыслями, требовавшими действий. Но смертельная усталость мешала думать связно. Лили откинулась на подушки, оглядывая узкую комнату с вновь нахлынувшим отвращением. Воздух из окна, запертый между высокими зданиями, не принес свежести, пар запевал в извивах мрачных труб, и кухонные запахи проникали в дверные щели.
Дверь открылась, и вошла Герти с чашкой чая, уже одетая и в шляпе. В унылом свете ее лицо выглядело желтым и опухшим, а тусклые волосы плавно сливались с цветом кожи.
Герти застенчиво взглянула на Лили и спросила смущенно, как та себя чувствует. Лили ответила с той же скованностью и поднялась, чтобы выпить чаю.
— Должно быть, я сильно устала вчера, у меня была истерика в карете, — сказала она, когда напиток прояснил ее вялые мысли.
— Да уж, но я рада, что ты ко мне пришла, — ответила Герти.
— Но как же я доберусь домой? И тетя Джулия?
— Она знает, я позвонила ей утром, и горничная принесла тебе вещи. Почему бы тебе не поесть. Я сама пожарила яичницу.
Но Лили есть не могла, хотя чай придал силы, чтобы встать и одеться под испытующим взглядом горничной. К счастью, Герти спешила куда-то, они молча поцеловались, не проявляя и следа ночных эмоций.
Лили нашла миссис Пенистон в состоянии раздражения. Она послала за Грейс Степни и приняла дигиталис. Лили справилась с ураганом вопросов самым лучшим образом, объяснив, что у нее закружилась голова на пути домой от Керри Фишер и, боясь, что ей не хватит сил добраться до дома, она отправилась к мисс Фариш, но спокойная ночь дала ей силы, и доктор ей не нужен.
Эта история успокоила миссис Пенистон, ибо та сама сдалась бы при подобных симптомах, и она посоветовала Лили полежать — такова была тетушкина панацея от всех физических и моральных страданий.
Уединившись в своей комнате, Лили вернулась к пристальному созерцанию фактов. При свете дня они не сильно отличалась от того, какими виделись ночью. Крылатые фурии превратились в рыскающих сплетниц, приглашавших друг друга на чай. Но ее страхи, казалось, стали сильнее, лишенные туманной неопределенности, а кроме того, она должна была действовать, а не бесноваться. Впервые она заставила себя подсчитать точную сумму долга Тренору, и результатом этого ненавистного ей вычисления стало открытие, что она в целом получила от него девять тысяч долларов. Хрупкий повод, на основе которого ей предложили деньги, а она их взяла, скукожился в жару ее стыда, она ведь понимала, что там не было ни пенни, ей принадлежавшего, и что для восстановления собственного достоинства она должна выплатить всю сумму сразу. Неспособность успокоить возмущенные чувства дала ей парализующее ощущение собственной незначительности. Лили впервые осознала, что достоинство женщины может стоить больше, чем ее карета, и что поддержание морали, зависимое от долларов и центов, делает мир более грязным местом, чем она представляла раньше.
После обеда, когда назойливые глаза Грейс Степни исчезли, Лили напросилась поговорить с тетей. Обе дамы поднялись в гостиную, где миссис Пенистон присела в свое обитое черным атласом и украшенное золотистыми пуговицами кресло у столика для бисероплетения, на котором стояла бронзовая шкатулка с миниатюрным портретом Беатриче Ченчи [17] на крышке. Лили относилась к этим предметам, как заключенный — к обстановке в зале суда. Именно здесь тетя принимала редкие откровения, и усмешка розовоглазой Беатриче в тюрбане ассоциировалась у Лили с постепенным угасанием улыбки на губах миссис Пенистон. Ибо в ужасе от сцены, которую ей могли бы устроить, почтенная леди становилась совершенно непреклонной, непреклонностью, какую не смогла бы вызвать и могучая сила воли, поскольку ужас этот был выше всяких понятий о добре и зле, так что Лили редко решалась его провоцировать. Меньше всего ей хотелось этого теперь, и она тщетно металась, пытаясь избежать невыносимой ситуации.