Как и подобало персонам на подъеме, Гормеры затеяли строительство виллы на Лонг-Айленде, и частью обязанностей мисс Барт стало сопровождение миссис Гормер во время постоянных инспекций нового имения. И пока миссис Гормер погружалась в проблемы освещения и канализации, у Лили было время побродить вдоль окаймленного деревьями залива, там, где кончалась усадьба, и вдохнуть чистый воздух осени. Лили не была склонна к одиночеству, но временами ей хотелось убежать от бессмысленного шума ее жизни. Она устала от того, что ее несло, вопреки ее желаниям, в потоке удовольствий и дел, в которых она не принимала участия, устала от наблюдений за другими людьми, ищущими возможность развлечься и промотать деньги, когда сама она чувствовала себя средь них не более чем дорогой игрушкой в руках избалованного дитяти.
Все это было у нее на уме, когда однажды утром, свернув по пути с берега на незнакомую аллею, она натолкнулась на Джорджа Дорсета.
Усадьба Дорсетов располагалась в непосредственной близости от вновь приобретенных владений Гормеров, и в своих автомобильных прогулках с миссис Гормер Лили пару раз замечала супругов, но те вращались по совершенно иной орбите, так что на встречу Лили не рассчитывала.
Дорсет шел раскачиваясь, с опущенной головой, в дурном настроении и не замечал мисс Барт, пока не столкнулся с нею, но, увидев ее, вместо того чтобы увильнуть, как она неуверенно ожидала, бросился к ней с энтузиазмом, нашедшим выражение в первых же словах:
— Мисс Барт! Вы подадите мне руку, ведь правда? Я надеялся вас встретить… если бы посмел, я бы вам написал.
Волосы его были спутаны, усы растрепаны, а на лице появилось загнанное выражение, как будто он участвовал в бесконечном соревновании, бегая наперегонки со своими мыслями.
Его поведение извлекло из Лили сострадательное приветствие, но он наступал, воодушевленный ее тоном.
— Я хочу извиниться, простите меня за ту жалкую роль, которую я сыграл…
Она прервала его быстрым жестом.
— Давайте не будем об этом, мне было вас очень жаль, — сказала она чуть пренебрежительно и немедленно отметила, что Дорсет почувствовал интонацию.
Он вспыхнул до ввалившихся глаз, густо побагровел, и она пожалела, что так сильно ударила.
— Вы вправе, но ведь вы не знаете… дайте мне объяснить. Меня обманули, отвратительно причем.
— Тогда тем более мне вас жалко. — Она перебила его без малейшей иронии. — Но вы обязаны понимать, что я совсем не тот человек, с которым это обсуждается.
Он удивился непритворно:
— Почему не тот? Разве вы не единственный человек, с которым я обязан объясниться?
— Мне не нужны объяснения, все и так совершенно ясно.
— А… — пробормотал он, снова повесив голову, и мазнул нерешительной рукой по веткам кустарника у аллеи.
Но когда Лили попыталась пройти мимо, он кинулся к ней с новыми силами:
— Мисс Барт, ради бога, не покидайте меня! Мы же были добрыми друзьями… вы всегда были добры ко мне, вы даже не представляете, как я нуждаюсь в друге!
Жалкое бессилие этих слов чуть приподняло грудь Лили, она вздохнула. Ей тоже необходимы друзья — она испробовала боль одиночества, и ее возмущение жестокостью Берты Дорсет смягчило сердце в сострадании к бедняге, который был, в конце концов, главной жертвой Берты.
— Я хотела бы так же и оставаться доброй, против вас я ничего не имею, — сказала она. — Но вы должны понимать, что после того, что произошло, мы не можем оставаться друзьями, и мы не можем видеться.
— Ах, как вы добры, как милосердны… вы такая всегда! — Он не сводил с нее жалобных глаз. — Но почему мы не можем быть друзьями? Почему? Я ведь раскаялся, я прах и тлен. Невыносимо же знать, что вы осудили меня за ложь, предательство друзей! Я был наказан уже достаточно тогда… неужели я не заслуживаю передышки?
— Полагаю, вы нашли полное отдохновение в примирении, осуществленном за мой счет, — не сдержавшись, отпарировала Лили, но он прервал с мольбой:
— Не надо так. Это и было худшее мое наказание. Боже мой, что я мог сделать — разве я не был бессилен? Вас избрали жертвой! И что бы я ни сказал, все было бы вам во вред…
— Я ведь сказала, что не виню вас, и прошу об одном: поймите, после того, как Берта использовала меня… после того, что она сделала, мы не можем встречаться.
Он стоял перед ней во всей своей упорной слабости.
— Так ли… так ли необходимо?.. Но, может, в определенных обстоятельствах?.. — Он запнулся, рассек ветви кустарника еще энергичнее и снова начал: — Послушайте, мисс Барт, хоть минутку. Если мы не встретимся снова, то хоть сейчас выслушайте меня. Вы говорите, что мы не можем быть друзьями после… после того, что случилось. Но хоть могу я воззвать к жалости? Могу ли я вас растрогать, если заставлю подумать обо мне как об узнике, узнике, которому одна вы можете даровать свободу?
Лили немедленно зарделась невидимым румянцем: возможно ли, что происходящее оправдывало намеки Керри Фишер?
— Я не понимаю, чем могу вам помочь, — пробормотала она, чуть отступая от все возрастающего волнения в его взоре.
Тон Дорсета смягчился — ее слова часто действовали на него так в его самые бурные моменты. Упрямые черты лица его разгладились, и он сказал с внезапной обреченностью:
— Вы поймете, если будете милостивы, как раньше, и Небо знает, как я в этом нуждаюсь!
Она помолчала, растроганная напоминанием о своем влиянии на него. Ее чувства были смягчены страданиями, и это неожиданное зрелище пустой и сломанной жизни укротило ее презрение к его слабости.
— Мне очень вас жаль, я бы охотно помогла вам, но у вас же есть другие друзья, другие советчики.
— У меня никогда не было такого друга, как вы, — просто ответил он. — А кроме того, разве вы не видите… вы единственный человек, — его голос упал до шепота, — единственный человек, который понимает.
Снова она ощутила, как невидимый румянец сменился бледностью, снова учащенное биение сердца отозвалось на то, что сейчас случится.
Он взглянул ей в глаза умоляюще:
— Вы видите, не так ли? Вы понимаете? Я в отчаянии. Я дошел до предела, до самого последнего. Я хочу быть свободным, и вы можете освободить меня. Я знаю, что вы можете. Вы же не хотите видеть меня связанным по рукам и ногам, в мучениях? Желать мне такого возмездия? Вы были всегда добры… ваши глаза и теперь полны добротой, вы говорите, что жалеете меня. Ладно, это ваше дело, показать жалость или нет, и бог знает, нет ничего, что могло бы поколебать вас. Вы понимаете, конечно, ничто не выйдет наружу — ни звук, ни слово, намекающее на вас. Никогда я ничем не выдам… и вы знаете это. Все, что мне нужно, чтобы вы сказали определенно: «Мне известно то-то, то-то и то-то», — и все раздоры закончатся, и путь откроется, и вся эта отвратительная история забудется в один миг.