Ты считал дни. Но у опера оказались свои планы, в которые не вписывался твой отказ от сотрудничества. Кума ты посылал и раньше, но теперь тебе было что терять, и тот знал об этом. Четыре недели в ШИЗО, две по две через матрас — так прошел май.
— Ты как тут? — спросил Лось в окошко карцера. Стекла в окошке не было, располагалось оно практически на уровне земли, и снаружи, как и всю последнюю неделю, лил дождь.
— Как-как… скоро плесенью покроюсь. Тебя в утешители послали или по делу?
Лось засопел.
— По делу. Базарят, кум тебя на третий срок сюда засунет.
— Привязался, гнида, хуже геморроя. И что?
— Сходка была. Решили, если он беспредельничать станет, зона на голодовку сядет.
— Лучше поздно, чем вообще. Все? Чего мнешься?
— Меняла, такие дела… Буза и Кича в больничке. Мостырку сделали. С час назад увезли обоих.
— Скатертью тропинка, скучать не стану… Погоди! Куда увезли? Почему не в нашу?
— В нашей какую-то хрень прорвало, кипятком лупит и пар столбом. Залило все. В областную повезли. Такие дела.
В областную. Алена!
Всемирная паутина задрожала вокруг тебя. Нити, сплетенные из слов и поступков, из мелочей, и нужно всего лишь…
Помнишь, Меняла? Всего лишь вплести в паутину еще одну нить. Твою.
Иначе — край.
— Лось, есть тема. Дуй к барыге, скажи, от меня. Котлы нужны.
— Какие?
— Все равно! Наручные бери. Потом…
— Тебе?
— Да нет, чепушила! Тебе! Возьми Литву, Повара и Макарова. Сделаете для меня кое-что? Сумеете — обойдемся без голодовки. Только — время, Лось, время!
— Такие дела… ты что, на лыжи встать решил?!
— Получится — кум сам меня отсюда выведет. Слушай, что вам делать…
Помнишь? Ты ждал, чувствуя, как меняется мир. Помнишь, как шептал тогда — потерпи, потерпи, я скоро, Аленка… Помнишь? В единственно возможный, единственно верный момент ты сломал пальцами тонкую пластинку лезвия от безопасной бритвы.
Получилось, еще успел подумать ты, когда боль раскаленным прутом пронзила поясницу, заставив согнуться пополам. Из глаз брызнули невольные слезы; собрав остаток сил, ты доковылял до двери и заорал, не сумев сдержаться, от нового приступа.
— Виноградов, а ну заткнись там!
— Что это с ним?
— Припадок какой-то. Может, фельдшера?
Перед глазами плавала кровавая муть. Чужие голоса доносились, как сквозь вату. Половинки лезвия в стиснутом кулаке резали кожу, но эта боль была ничтожна по сравнению со своей товаркой, все глубже вгрызающейся в спину.
— …почечная колика!
— Какая колика?! Какая больница?!
— Иначе он от болевого шока загнется!
— …умрет — получим бунт на зоне, а мне отвечать?! Пусть «Скорую» шлют!
Победил, прорвалось через боль.
Через час ты уже был в больнице. Дежурный врач глянул — и бросил только два слова:
— В реанимацию.
Датчики — пусть, иголки — пусть, морфий, бесполезный против этой боли, — пусть. Улучив момент, когда в палате никого не было, ты разжал судорожно сведенные пальцы, половинки лезвия упали на пол, и боль исчезла — сразу же, как не было. Вбежавшая медсестра — толстуха Ленка, знакомая еще по прошлому разу, — наткнулась на совершенно ясный, трезвый и холодный взгляд пациента.
Ты поймал ее, готовую завизжать, за руку.
— Ленка, тише ты! Да тише, говорю, заглохни! Не трону я тебя. Где Алена?
— Н-на третий этаж пошла. Она сегодня в травме дежурит.
— Туда двоих с зоны положили? Помоги, Ленка. Мне надо туда, иначе худо будет. Я без браслетов, выведи как-нибудь, хоть с этажа, а дальше я сам. Ленка, ну ты же женщина. Понимаешь, мне без нее вилы. Помоги, а?
Она вывезла тебя на каталке, пояснив удивленному надзирателю, что это — в морг. Обман не продержался бы долго, но тебе нужно было всего лишь попасть с четвертого этажа на третий.
Ты успел.
Помнишь, Меняла? Ты ведь чуть не убил тогда в первый раз; тем двум уродам повезло, что Алена остановила тебя.
Помнишь, как обнимал ее, дрожащую от пережитого страха, обнимал и ждал, что вот-вот начнут ломиться в дверь? Помнишь? Это ведь тоже было счастье.
— Аленка, ты меня прости, ладно?
— За что?
— За этих, за остальное… и не жди меня. Не нужно.
Испуг, и удивление, и теплый свет были в ее глазах.
— Почему? Всего три месяца осталось… Погоди, ты сбежал? Как ты здесь оказался?
— Да так… тухты нагнал, на «Скорой» привезли. На четвертый этаж положили, там-то ладно, выбрался. А тут, на третьем, вертухай прикормленный стоял. Небось Кича с Бузой подсуетились. Пришлось его по черепу слегка, а органы за своего глотку выгрызут. Лет пять за нападение на сотрудника. И черта с два чего докажешь.
— Да как же это… ты же меня спас, это неправильно, несправедливо!
— Сдамся — может, скостят сколько-то. Все равно не жди. Уезжай отсюда куда-нибудь подальше. В Москву, в Питер. И не пиши. Аленка, я второй раз могу и не успеть.
— Поздно, Сережка. Я уже тебя жду. Но сделаю, как скажешь. Потом. После суда.
Забарабанили в дверь.
Как ни странно, суд учел и твою добровольную сдачу, и обстоятельства, и ее показания; тебе накинули всего год.
Чудеса случаются, еще подумал ты тогда.
Она уехала и не писала, как ты и хотел.
Помнишь, Меняла? Это был самый долгий год в твоей жизни.
* * *
Ярославль, Белокаменная площадь,
23 сентября, среда, 23.48
Иван Семенович все делал обстоятельно. И к странной просьбе отца Алексея он отнесся со всей возможной серьезностью: заранее пришел на площадь, присмотрел место, где встанет, настроил скрипку, заранее выбрал, что будет играть, чтобы уложиться в отведенные три минуты — обрывать музыку на середине он очень не любил. Для выступления посреди площади Иван Семенович сначала даже хотел купить другую скрипку, но потом передумал.
Многие удивлялись, почему, имея такой дотошный характер, он выбрал профессию скрипача, а не, к примеру, бухгалтера; на это Иван Семенович отвечал, усмехаясь, что за него выбирала жизнь. Он отчетливо сознавал свои возможности: крепкая середина, не больше. Виртуозом была дочь-кровиночка Настя, единственный ребенок, единственная семья вдового музыканта.