Известие, что вдохновения перед концертами дочка ищет в кокаине, стоило скрипачу инфаркта.
Настя пыталась бросить, но безуспешно: раз за разом все возвращалось на круги своя. В наркологическом центре посоветовали найти хорошего психолога; вместо этого Иван Семенович пошел к знакомому батюшке.
— Поезжайте в Забытую Пустынь, — сказал тот. — Это монастырь в Подмосковье. Там помогут.
Пора. Время.
Скрипач пристроил инструмент поудобнее и заиграл «Лето» Антонио Вивальди. Быстрое, яркое, короткое, щемящее «Лето», которое некому было слушать на ночной площади. Три упоительные минуты.
Скрипка старалась. Старая, верная, любимая скрипка, что была рядом с Иваном Семеновичем много лет. Скрипка воспевала лето полной жизни, лето побед и лето потерь, все прожитые лета и все будущие. Солнце в листве и свободу. Она торопилась допеть свою последнюю песню.
Стих финальный аккорд. Музыкант перехватил скрипку и с размаху разбил ее об угол памятника. По его щекам текли слезы.
Настя выиграла международный конкурс и стажировалась в Париже. О наркотиках она забыла навсегда.
Иван Семенович выполнил бы любую просьбу отца Алексея.
* * *
Станция «Тургеневская», Московский метрополитен,
23 сентября, среда, 23.51
Потрепанную детскую босоножку геомант положил посреди перрона, причем — Алексей оглянулся по сторонам, оценивая, — в самом его центре, на равном расстоянии от всех четырех сторон.
— Зачем я тебе сдался? Зачем, Алексей? — Было видно, что Сергей твердо решил получить ответ. — Зачем ты рисковал, рассказывая мне о Тайном Городе, о Великих Домах, если не рассчитывал как-то использовать? Черт возьми, если ваша политика такова, как ты говорил, то зачем ты со мной связался? Мне вышку давали… как ты вообще оказался в Бутырке?
— Настоятель храма Покрова Богородицы, что в Бутырской тюрьме, был другом старца Никодима. От него я узнал о попытке самоубийства в изоляторе и решил навестить того человека. Тебя. Вдруг сумею помочь. Жизнь — дар Божий, нельзя им разбрасываться… Когда я обратился за разрешением на свидание, тюремный психиатр рассказал о твоем судебном процессе.
— Они спрашивали на слушании, почему я убил ту гниду…
— И ты ответил истинную правду, — кивнул монах. — Но из всех услышавших ответ только я знал, что означают твои слова. Потом я поговорил с тобой и убедился, что моя догадка была верна. Геомантия — талант, как талант художника, как абсолютный слух… Я ничем не рисковал. Никто не мог бы запретить мне рассказать то, что ты имел право знать.
— С правами у меня всегда было трудно, — невесело усмехнулся Виноградов. — Но все-таки, зачем, Алексей?
— Я хотел дать тебе какую-то цель, — просто ответил священник. — Самоубийство — великий грех. Я хотел спасти твою душу, Сергей. Вот и все.
Через год и три месяца зона отпустила тебя, Меняла, но к тому времени сероглазая женщина казалась миражом, небылью. Ты не ждал. Ты не ждал ее, как не ждал уже ничего от жизни. Помнишь? Когда за спиной лязгнули, закрываясь, створки, ты не сразу понял, что волен идти куда угодно, поэтому просто пошел вперед по дороге. Через две мили, вспомнилось тебе, будет остановка поселкового автобуса, миль двадцать до станции — и в Курск. А там посмотрим.
Мимо проехал грузовой фургон, и в воздухе свободы запахло соляркой.
Дорога делала крюк, огибая поросший молодым лесом холм, и ты пошел напрямик. Ржавый лес позднего сентября шелестел жестью листвы, и некого было винить за эту дорогу без цели. Помнишь, Меняла? Ты сам сказал — не пиши, не жди.
С вершины холма открывался вид широко окрест — зона, вырубки, лесопилка, поселок вдалеке, автобус-букашка, сворачивающий от поселка, у подножия холма серый навес автобусной остановки, скамейка рядом с ним…
На скамейке сидела женщина, но лица было не разобрать — далеко.
Женщина ждала.
Помнишь, как ты бежал вниз по склону? Сумка колотила по боку, в легких кололо, на лицо налипла паутина; не обращая внимания на ветки, ты продрался сквозь придорожные кусты и увидел ее.
Она ждала, настороженная, напряженная, высматривая, кто это ломится через заросли.
Серые глаза, серебряный крестик на шее, солнечно-желтый березовый лист запутался в волосах.
— Сережка!
Твоя сумка полетела в пыль.
Помнишь, как плакала она, уткнувшись в твое плечо?
— Аленка, не надо… от меня зоной разит…
Она не слушала. Всхлипывала, и не думая отстраняться.
Осень расплывалась перед глазами в ржавое марево.
«Моя…»
Помнишь, как целовал ее, Меняла? Там, на остановке? Лес тихо шелестел вокруг; помнишь, как ржавчина осыпалась с листьев, открывая охру и рыжево?
Помнишь, как красив был тот осенний лес?
— Давай поженимся? — прошептал ты, крепче обнимая вздрагивающие плечи.
Помнишь вашу первую ночь? Дрожь ее тела, тепло прикосновений, собственную неуклюжую нежность… ночь, для которой у тебя не было имени, потому что таких слов ты никогда не знал? Ты помнишь первое ваше утро, Меняла? Утро, которое оказалось даже важнее ночи?
Тебе от матери досталась квартира в Твери. У нее был дом под Курском и квартира в городе. Продав все, вы купили квартиру в Москве. В многомиллионном мегаполисе никому не было дела, кто вы, откуда, и вас это вполне устраивало.
Помнишь, как страшно было в первый раз сказать «люблю»?
Стерва-стервятница зона медленно, нехотя, но распускала когти.
Вы были счастливы четыре года. Всего четыре — или целых четыре, а, Меняла?
* * *
Северодвинск, пляж на Яграх,
24 сентября, четверг, 0.17
Студеное море вздыбливало бурунчики пены. Ветер сек лицо, и Рита порадовалась, что надела пуховик: холод пробирался и под теплую одежду. Ведя лошадь в поводу, она осторожно спустилась на пляж. Плотный слежавшийся песок упруго ложился под ноги; скакать по нему будет легко, отметила про себя девушка.
Лошадь всхрапнула, испугавшись далекого гудка.
— Тихо, Фантом, — Рита погладила дрожащую шею животного и легко вскочила в седло. — Еще рано.
Месяц-серп разрезал облачную вуаль, и водяная пустыня засияла полированной сталью. Белым глазом подмигивал издалека маяк.
Пять лет назад Рита, после аварии прикованная к инвалидному креслу, и не мечтала, что когда-нибудь вновь будет ездить верхом.
Пора. Время.
— Но, Фантом, вперед! — скомандовала девушка, давая лошади шенкеля. — Вперед!