Дальше мысль идти отказывалась. Нежной дикарка отнюдь не казалась, и в глубине души Лонси её побаивался. Ножи эти. Прирежет ещё, кто её знает.
— Почему груштно? — спросила Неле; в голосе её звучало сочувствие. — Потому что ненаштоящий?
Маг вздохнул.
— Да. Они сильные маги, Неле, очень сильные. Они думали, что я тоже таким буду. А я… — и он развёл руками. — Я ведь потому в толпе и оказался, что не хотел им глаза мозолить. Они на трибуне сидели. Нам пригласительные билеты прислали, на почётные места. А я не пошёл с ними.
— Нам тоже пришлали, — неожиданно сказала Неле. — И мы не пошли. Чего это, там шидеть, чтоб они вше пялилишь. Мы что, диковины какие?
— Ну и правильно, — понимающе, с созвучной неприязнью согласился Лонси. — Ну их всех.
— А что, — сказала горянка, — ешли ты такой родилша нешпошобный к магии, почему ты в маги-то пошёл? Ешть же вшакие жанятия. Хорошие.
Лонси беспомощно развёл руками.
— Это не сразу понятно становится, — ответил он. — Очень долго все думали, что я сильный. Я учусь быстро, в детстве много заклинаний знал. А потом оказалось, что большие, сложные дела мне не по силам… Когда я реэкзаменовку завалил, думал, повешусь.
Неле не знала, что такое реэкзаменовка, но догадалась, что она значила для аллендорца.
— Большой штыд? — шёпотом спросила она, тревожно приподняв брови.
Лонси самому неловко было оттого, что он так разоткровенничался. Но девушка его понимала, не думала насмехаться и даже приплетённую для красного словца петлю восприняла всерьёз.
— Стыд, конечно, — тихо сказал Лонси. — Но… его я бы пережил. Вот только мама…
— Что?
— Она сказала… — он запнулся, — Неле, у тебя ведь есть брат? Вот представь, — Лонси в мучительном стеснении отвёл глаза. — Если бы он сделал что-то дурное… и мать сказала ему, что он… позор для своих предков, жалкий человек и недостоин называться её сыном — что бы он сделал?
Неле подумала немного и совершенно спокойно ответила:
— Он бы её убил.
Та ночь врезалась в память раскалённым тавром. Неле разбудил шум: отовсюду бежали с факелами, что-то кричали невпопад. Никто не удосужился бросить женщинам хоть пару слов, и потому сёстры кинулись к Неле, умоляя выйти наружу и разузнать, что случилось. Их бы затолкали там, в суматохе, а если, как кто-то вопил, на селение и впрямь напали, речь шла о жизни и смерти. Глупую девку, не ко времени выбежавшую с женской половины, могли ударить кулаком в сердце и убить; даже дочерям каманара грозила такая участь. Но в случае серьёзной опасности только бегство давало крохотную надежду на спасение. Визжащих от страха женщин и в комнатах перерезали бы, враги, или свои — чтоб не достались врагам.
Отрывая от себя руки сестёр, мокрые, точно слезами заливались даже их ладони, Неле молча кривилась. Иной раз она даже радовалась, что родилась ненастоящей женщиной. Невозможно представить, что и она вот так, чуть что, начинала бы выть и рыдать. Наконец, Юрале и Юстиле получили от младшей сестры по вразумляющей оплеухе, притихли и покорно отправились к матери.
Неле не пошла во двор, предпочтя выбраться на крышу. Видно оттуда было лучше, а толкаться среди громадных мужчин девушка не собиралась.
Факелов вынесли уже достаточно. Неле смотрела и посмеивалась, воображая, как взгреют дурака, что не узнал своих. Брат с верными воинами подолгу оставались в пещерах Верхнего Таяна, выходя оттуда в набеги, и частенько они возвращались в новых доспехах. Но не узнать Таянского Демона…
Неле неистово обожала старшего брата. Во всём камане лишь двое обращались с нею так, будто она была настоящим воином, но эти двое стоили двадцати тысяч. Первым был Наргияс, и Наргияса она любила как отца; родной отец слишком пугал её, чтобы его любить. Вторым же был Демон Высокогорья, непобедимый, великолепный, беспощадный, внушавший ужас всем — кроме немногих соратников, мудрого Наргияса и любимой младшей сестры.
Наргияс, учивший Неле воинскому искусству, запрещал ей ввязываться в поединки; она и сама бы ни за что не полезла, но те, кто хотел посмеяться над нею, не спрашивали её согласия. Как-то один весельчак взялся гонять её и сильно избил. Неле, одуревшая от боли и усталости, не поверила глазам, различив сквозь кровавый туман очертания знакомой фигуры; думала, бредит, но шутник заметил тоже…
— Должно быть, моя сестра — храбрый воин, если победа над нею для тебя почётна, — улыбаясь, сказал ему Итаяс. Он стоял у границы круга, в котором проходили поединки, безоружный, и был прекрасен, точно один из братьев-богов.
Насмешник отшатнулся, неловко переступив, и едва не упал; в тот день Неле впервые в жизни увидела, как у взрослого мужчины ноги подкашиваются от страха.
…Ворота отворились, и он, не думая спешиваться, въехал во двор. Пламя факелов, закреплённых в шипастых гнёздах по стенам, металось в ночи, алые тени дрожали на его лице и распущенных волосах, стальные накладки на доспехах и конской сбруе точно плавились в огненном свете. Домочадцы каманара выходили навстречу, и гомон стихал. Постепенно двор заполнился; люди жались к стенам, не сводя с Итаяса полных ужаса глаз.
Неле подалась вперёд. Дыхание замерло в груди.
На седле перед братом, прямая, словно меч, смертельно бледная, но без следа слёз на лице, сидела самая чудесная красавица, которую только видела Неле в своей жизни. По толпе побежал шепоток, другой; Неле напрягла слух, различить, конечно, ничего не могла, но быстро догадалась, кого привёз брат. Речи о ней, как ручьи, бежали от камана к каману. Правнучка одного из дзерасских старейшин, Мирале, прекраснейшая невеста гор… Кое-кто говорил, что неплохо бы принести её в жертву богам: нельзя людям обладать такой красотой, она принесёт несчастье. Но прадед её был силён и любил правнучку как сердце своё — так любил, что дал ей право самой выбрать из тех сотен мужчин, что желали взять её в жёны.
Дурное то было решение: отказал старику разум, любовь возобладала над мудростью. Сотни гордых витязей, не только дзеры, многие воины многих каманов были оскорблены. Мирале выбрала не отважного, не прославленного, не могучего — выбрала хромого бедняка, которого когда-то приютил её прадед по увечию и сиротству.
Много печалился старейшина, много качал головой. Долго говорил он со счастливцем, но не робкого десятка оказался хромец, не предал невесту, не взял золота, да и понял старик, что любит он Мирале так, как никто другой не будет любить.
…Вороной жеребец стал как вкопанный посреди двора. Итаяс спешился и бережно принял на руки полуобморочную Мирале. Сердце Юцинеле странно дрогнуло… и немедля, закусив губу, девушка поклялась, что будет любить невестку больше родной сестры и служить ей служанкой. «Она утешится, — подумала Неле почти весело, — она, конечно, капризная, своенравная, потому что красавица. Но она поймёт. Он… ласковый». Ногти впились в ладони, побелели костяшки пальцев. Неле смотрела, как брат обнимает Мирале, какая улыбка светится на его прекрасном лице, и дыхание спирало в груди, туман в глазах вставал от отчаянной жалости. Она такая красивая. Неужели она — тоже?..