Ей не было видно, кто вошел в подъезд, но шаги, похоже, принадлежали мужчине. Неужели Артынов заподозрил неладное и вернулся?
Топ… топ… топ… человек преодолевал этаж за этажом. Женщина вместо того, чтобы бежать на улицу, выбралась на свет, постояла, задрав голову и прислушиваясь. Если это жилец, она дождется, пока тот скроется в квартире.
Мужчина поднимался все выше, его шаги звучали все глуше. Женщина решилась и двинулась следом. Вверху что-то щелкнуло, скрипнуло. Преследовательница замерла, затаив дыхание. Вокруг стояла тишина.
Два лестничных пролета – и женщина оказалась у двери в мансарду. Мужчина исчез. Она осторожно потянула за ручку. Сердце стучало в горле, билось в висках. В темноте «холла» незваная гостья чуть не налетела на горшок с засохшим цветком.
Слева, из-под двери в мастерскую Артынова, пробивался желтый свет. Женщина на цыпочках ступала по пыльным половицам. Каждый скрип оглушал ее, она дрожала от страха. Подкравшись к двери, гостья прильнула ухом к щелке.
Кто-то шагал по мастерской, что-то задевал, двигал. Это явно был не Артынов. Зачем ему бродить ночью по комнате, которую он недавно покинул?
«Грабитель! – догадалась женщина. – Одной картины ему показалось мало, и он явился за другими. Что же мне делать? Что делать?»
Вдруг за дверью все стихло. Так прошла минута, две, три… Как гостья ни напрягала слух, до нее не доносилось ни звука. Ей стало жутко. Захотелось бросить свою затею, выбежать прочь и навсегда забыть об Артынове, обо всем, что их связывало.
Она не ожидала, что дверь с грохотом распахнется, из мастерской выскочит человек, схватит ее за руку и затащит внутрь.
– Вот ты и попалась, голубушка!..
Павел Майданов сравнивал свое нынешнее состояние с тем, когда он напивался вусмерть и бревном валялся на лежанке у печки. Мать причитала над ним, на все лады кляла отца и горькую долю, выпавшую ей в этой жизни.
«За что я так мучаюсь? – стенала она. – Чем я Бога прогневила?»
Пашка не знал ответа на ее вопрос. Когда каким-то чудом его отвернуло от водки, оказалось, что образовавшуюся пустоту требуется чем-то заполнить. Возвращаться на нефтепромысел? Или броситься очертя голову в пучину любви?
Мать сперва не могла нарадоваться, что сын пить перестал, а потом призадумалась. Что-то с Пашкой творится. Побледнел, похудел, спит беспокойно. Неужто хворь какая прицепилась?
– На тебе порча, братан, – пугал Павла собутыльник Санек, которому теперь не с кем было пьянствовать. – Ей-богу, сглазили тебя!
Внезапная и бессмысленная смерть Алины встряхнула Павла, отрезвила. Как будто можно было стать еще более трезвым, чем он.
– Трезвость, она не каждому по плечу, милай, – разводил философию Санек. – У тебя от нее мозги не пухнут?
– Пухнут, – признался Павел. – Аж в глазах темно! Сестренку поминали, а я ни капли в рот не взял. Не смог!
– Иди ты. Правда, что ли? Ни капли?
– Вот те крест…
– Жестоко с тобой жизнь обошлась, – жалел его собутыльник. – Тебе ж теперь полная хана, парень. Знаешь, о чем наши бабы по углам шепчутся?
– О чем?
Санек оглянулся по сторонам, наклонился и быстро зашептал, обдавая Павла запахом перегара:
– Мать твоя к знахарке бегала, просила отворотного зелья. Чтоб, значит, от выпивки тебя отвадить. Видать, крепкое зелье-то колдунья дала. Действует наверняка. Гляди, паря, кабы тебя вовсе не скрючило. Как душу лечить, если не водкой?
– Да ну!
– Ты на меня не нукай, не запряг! – обиделся собутыльник. – Я дело говорю. Ты молодой еще, зеленый. Слушай опытного человека. Пропадешь, Пашка. Ой, пропадешь!
– Хватит каркать, – злился Павел. – Тоже мне, черный ворон нашелся.
– Ты иди к ней… иди и потребуй, чтобы она колдовство свое отменила. Сядем с тобой, бухнём, и враз полегчает. Бухнём, и тоска побоку.
Внутри у Павла от этих слов все переворачивалось.
– Насилия над собой терпеть нельзя, – подначивал его Санек. – Бабы, они кого хошь ухайдокают. Если бы ты сам от пития отказался, другое дело. А ты ведь не отказывался, а, Пашка?
– Выходит, без меня – меня женили? – нехорошо усмехался тот.
Перед глазами маячила «знахарка» с диковинным именем – Глория. Почему Павла вдруг так сильно потянуло к ней? Он вспомнил сон, который приснился ему после запоя. Стоит он лунной ночью посреди двора и держит в руках пустой стакан, а на донышке того стакана – белая горошина. Засверкала та горошина в темноте, покатилась по тропинке. Катится и светится, будто кусочек луны. Привела его горошина прямо к дому на отшибе, где жила Глория…
– Вот оно что! – осенило Павла. – Вот, какой фокус выходит!
– Плохой фокус, – закивал собутыльник. – Совсем плохой.
Внутри у Павла клокотал вулкан, готовый в любой миг взорваться огнем. На ком бы выместить зло? На ком бы отыграться?
Кинулся он к матери, давай пытать: ходила ли за отворотным зельем в коттедж у леса? Та ни в какую не признается.
– Это тебя Санек надоумил? Кого ты слушаешь? Алкаша окаянного? Санек давно мозги пропил и тебя подбивает. Тошно ему одному самогон-то лакать.
Не поверил Пашка матери, давай по шкафу шарить, по комоду. Поди, отыщи в стогу сена иголку. Все же повезло ему, наткнулся на железную коробку с пуговицами, высыпал на стол. Глядь – а там горошина белая закатилась в уголок. Схватил он горошину, тычет матери, что, мол, за штука такая? Та отнекивается, глаза прячет.
Не успела Евдокия Федотовна «лунный камушек» на погосте закопать, как было велено, все откладывала до удобного случая. Старый погост только в соседней деревне остался, туда добираться на перекладных. А у нее радикулит разыгрался, давление скачет. Потом беда обрушилась, племянница погибла. Опять не до горошины.
– Оставь, Паша, это от бабушкиных бус, – потянулась она к камушку, а сын его в кулак зажал, руку отдернул и головой мотает. Не отдам, дескать, и не проси.
– Бусинка, говоришь? А где же дырочка, куда нитку продергивать?
Зыркнул сердито глазами, развернулся и вышел вон. Евдокия Федотовна в слезы. Но разве слезами горю поможешь?
Горошина жгла Павлу ладонь, бередила душу. Словно сама Глория ему в сердце нож вонзила. Парню и больно, и сладко, и дышать нечем, и хмель в голове бродит без всякой водки. Побрел он, шатаясь, по темному проселку. Ночь выдалась лунная, землю морозец прихватил, а ему жарко, будто только что из бани. И мысли шальные крутятся. Эх, рубануть бы с плеча, разорвать тугой узел! Покончить со всем разом, как Серега Есенин! Затянется злая петля на шее, избавит от мук навсегда, насовсем…
Или броситься «знахарке» в ноги, вымолить любовь? Так ведь не сжалится, прогонит.