Байрон огляделся по сторонам и заметил стопку бумаги на столе.
– Ага! – вскричал он. – Поэзия? Ваша, признайтесь?
Дойль улыбнулся и неодобрительно пожал плечами:
– А чья же еще...
– Можно?..
Дойль смущенно отмахнулся:
– Извольте...
Прочитав первые несколько страниц – и, как заметил Дойль, оставив на них следы жирных от баранины пальцев, – Байрон отложил рукопись и с подозрением глянул на Дойля.
– Это ваш первый опыт? – Он ловко выбил пробку и приложился к горлышку.
– Гм... да. – Дойль принял заметно опустевшую бутылку и отпил глоток.
– Что ж, сэр, пожалуй, в этом заметна некоторая искра – хотя здесь и хватает модной невнятной мистики. Впрочем, в наше время на поэзию нет особого спроса. Я предпочитаю действие – в мае я переплыл Геллеспонт, от Сестора до Абидоса, и горжусь этим куда больше, чем любым из своих литературных достижений.
Дойль улыбнулся:
– Если уж на то пошло, я с вами согласен. Я бы гордился куда больше, если бы мне удалось смастерить приличное кресло – такое, чтобы все четыре ножки были одинаковой длины. – Дойль сложил рукопись, обернул ее сопроводительным письмом, надписал адрес и, накапав немного воска со свечи, запечатал сверток.
Байрон понимающе кивнул, начал говорить что-то, замолчал, а потом быстро спросил:
– Кстати, кто же вы такой? Я не имею права требовать ответа, я и так по гроб обязан вам за то, что вы застрелили тогда этого чертова цыгана, – еще чуть-чуть, и со мной было бы покончено. Признаюсь, мне просто чертовски любопытно. – Он чуть застенчиво улыбнулся и впервые стал тем, кем он был на самом деле, – двадцатитрехлетним юношей.
Дойль отхлебнул вина и поставил бутылку на стол.
– Ну, по моему акценту вы уже, наверное, могли догадаться, что я американец. Я прибыл... сюда... послушать лекцию Сэмюэля Кольриджа и застрял здесь из-за этого чертова доктора Ромени... – Он замолчал, ибо ему показалось, будто он услышал за окном какой-то стук, похожий на шаги. Он подумал, вспомнил, что они сидят на третьем этаж, и продолжал: – И я отбился от группы туристов, с которой попал сюда, и... – Он снова помолчал, начиная ощущать действие алкоголя. – Ох, черт, Байрон, я расскажу вам всю правду. Дайте только сначала еще вина... – Дойль сделал большой глоток и с преувеличенной осторожностью поставил бутылку. – Я родился в...
Окно и дверь одновременно разлетелись, окно – стеклянными осколками; дверь – щепками, и два здоровенных и страшенных мужика ввалились в номер и тут же вскочили на ноги. Стол перевернулся, сбросив на пол еду и лампу, и в наступившем полумраке в номер набивались все новые люди, спотыкающиеся об обломки и набивающие шишки о дверь, висевшую на одной петле. Лужица, вытекшая из разбитой лампы, занялась голубым пламенем. Дойль схватил одного из нападавших за шарф, сделал пару шагов и швырнул его в окно; тот врезался в раму, и на мгновение казалось, что он сможет ухватиться за канат, все еще болтавшийся перед окном, но его руки и ноги исчезли, и Дойль услышал отчаянный удаляющийся вопль.
Байрон тоже опомнился, схватил меч Ромени и, увидев, как сзади к Дойлю шагнули двое с поднятыми дубинками, сделал глубокий выпад и вонзил лезвие на три дюйма в грудь того, что был ближе.
– Эшблес, сзади! – крикнул он, пытаясь выдернуть меч, удержавшись при этом на ногах. Второй, не ожидавший такой атаки, повернулся и с размаху опустил дубинку на голову Байрона. Послышался омерзительный хруст, и Байрон, выронив меч, рухнул на пол.
Дойль пошатнулся, в попытке сохранить равновесие схватился, повернувшись, за ножку стола и из этого положения увидел распростертое тело Байрона.
– У-у, сукин... – вскричал он, выпрямляясь и занося над головой стол – все с грохотом слетело с него, а конверт с адресом «Курьера» вылетел в окно, – ...сын! – выдохнул он, опуская стол на голову и запоздало вытянутую руку человека, ударившего Байрона.
Человек упал, и, поскольку кое-кто из нападавших отвлекся, пытаясь погасить огонь, Дойль отчаянным рывком бросился к двери; двое выступили вперед, пытаясь загородить ему дорогу, и тут же разлетелись в разные стороны, но не успел он выскочить за дверь, как набитый песком чулок ударил его по черепу точно за правым ухом, и Дойль растянулся на полу.
Доктор Романелли несколько секунд созерцал неподвижное тело, жестом удерживая высыпавших из номера людей, потом не спеша убрал чулок в карман.
– Повязку с хлороформом ему на лицо, и тащите его отсюда, – проскрипел Романелли, – бездари проклятые.
– Будь я проклят, ваша честь, – возразил человек, подхвативший Дойля под коленки, – они нас ждали! Трое наших погибли, если только Норман не выжил после падения.
– Где второй, который был с ним в номере?
– Мертв, босс, – сообщил человек, который показался из комнаты последним, хлопая руками по дымящемуся пальто.
– Тогда пошли. По черной лестнице. – Он прижал руки к глазам. – Да можете вы, в конце концов, держаться вместе?! Устроили такое светопреставление, что мне придется наложить рассеянное заклятие, чтобы на ваш шум не сбежалась полиция. – Он забормотал что-то на незнакомом людям Хорребина языке, и после первой же дюжины слогов кровь начала просачиваться сквозь его пальцы. По главной лестнице кто-то поднимался, и все замерли, тревожно переглядываясь, но шаги вновь начали удаляться. Романелли смолк и, хрипло дыша, отнял руки от лица – и стоявшие ближе к нему, побледнев, отшатнулись: из глаз его, словно слезы, катились кровавые капли. – А ну, пошевеливайтесь, вы, проклятые насекомые! – каркнул Романелли, возглавляя процессию.
– Что такое светопреставление? – прошептал один из идущих сзади.
– Это такой спектакль вроде Панча и Джуди, – отвечал его компаньон. – Я разок видал такой на ярмарке прошлым летом, когда ходил смотреть, как сестрицын хахаль играет на своем органе.
– На чем?
– На органе.
– Боже! Вот не знал, что люди платят деньги, чтобы посмотреть на это!
– Молчать! – прошипел Романелли. Впрочем, когда они начали спускаться по лестнице, их бесчувственная ноша показалась слишком тяжелой, чтобы у кого-то еще осталось желание поговорить.
* * *
Из состояния болезненного полусна Дойля вывел нестройный хор пронзительных свистков. Он сидел, дрожа от сырости и холода, в похожем на гроб ящике без крышки. Протерев глаза и несколько раз глубоко вдохнув, он понял, что маленькая комнатка и в самом деле раскачивается, а значит, он находится на корабле. Он перекинул ногу через край ящика – обутая в сандалию нога стукнула по деревянному полу – и, опершись на стенки, неуверенно поднялся на ноги. Во рту все еще стоял горький привкус хлороформа, и он, скривившись, сплюнул на пол.
Дверь, как он и ожидал, оказалась заперта снаружи. На уровне его шеи в двери имелось маленькое окошко, забранное не стеклом, а толстыми стальными прутьями, – это давало объяснение тому, почему в комнатке так холодно, – и, наклонившись, чтобы выглянуть, он увидел мокрую палубу, через несколько ярдов скрывавшуюся в стене серого тумана. Параллельно палубе на уровне пояса тянулся канат, судя по всему, прикрепленный к стене снаружи.