— А где его искать, покупателя? — встрял Вадим.
— Где хошь. Я баронам не помогаю.
Леон развернулся и пошел обратно, волоча за собой Сандру. Вадим и Ходок шли по бокам, молча сочувствовали.
— Проблемы, господин барон? — Дядька выбирал гуся. Или утку. Или курицу. — Чей-то вы туда-сюда снуете, затерялись?
— Тебе девка не нужна?
Пейзанин сделал стойку: подобрался, подался вперед, уставился на Сандру. «Девка» показала ему язык. Земельник покраснел. Средних лет, сухенький, с редкой пегой бороденкой дядя. Замызганная кепка, камуфляж, латаные-перелатаные сапоги.
— Ну-ка, ну-кась… Меня Рудольф зовут, господин барон… Что, Сивый послал? Он с придурью, ты не обижайся… А девка-то хороша!
— Жалко, дура, — пожал плечами Леон. — А так — вполне. Хозяина знает, кулака боится.
Сандра почесала грудь. Правую.
— А че умеет?
— Чему научишь. За скотиной ходить научишь — будет пасти… кого вы там пасете… свиней.
— Не, кто ж дуре скотину доверит! Это ты сказанул… А это, — Рудольф подмигнул, — умеет?
— Всем бы так уметь, — с каменной мордой ответил Леон.
Ходок отошел в сторону — прохрюкаться.
Рудольф потер сухенькие ладони, забегал вокруг Сандры. Волосы потрогал. По заднице шлепнул.
— Сифозная?
— Дался вам всем тот сифак… Чистая. Сам бы трахал, но ведь ду-ура! Надоела, сил нет.
— А что хочешь за нее?
Леон изобразил глубокую задумчивость. Ясно было, что сейчас Рудольф начнет торговаться, какую цену ни назови, по морде видно. А ломанешь цену — вообще откажется. Он за птицей пришел, не за девкой.
— Ну… Двадцать эс-граммов.
— А че так мало? — насторожился Рудольф. — Небось сифозная? Или брюхатая? Или лучевая, а?
— Сказал: чистая. Надоела. Не обратно же ее тащить…
Жадность боролась с осторожностью. Рудольф еще раз осмотрел Сандру.
— Нет у меня серебра… Едой возьмешь?
В животе у Вадима заурчало. Ходок облизнулся.
— Что, ни грамма?
— Грамм пять наскребу…
— Пять эс-грамм и пойдем, посмотрим, что у тебя за еда есть, — припечатал Леон.
Рудольф расплылся в довольной улыбке.
* * *
— Земельники… — Леон взял кружку с пивом обеими руками и надолго присосался. — Тупые твари… А жадные!
Ходок энергично закивал, не отвлекаясь. Он жрал пирог с «дичью». Вадим тоже налегал на еду, особо не обращая внимания на разглагольствования Леона. Пусть себе пар выпустит. Надул их дядя. За красивую девку — пять граммов, это же как за десяток яиц! Правда, у него забрали три крепких мешка, набили всякой снедью. Голод пересилил брезгливость, Вадим готов был хоть вяленую крысу заточить, но Рудик метнулся кабанчиком, выменял быстро солонины, сухарей, сушеных фруктов, от себя меду банку дал и головку сыра, махорки сверток. Леон с покупателем разговорился: из какой деревни, чем занимается, что за хозяйство… Мол, неохота девку в неизвестные руки отдавать.
Еду забрали и отправились в кабак. Праздновать сделку.
А Сандру Рудик увел.
Леон отставил кружку и принялся за кролика. Дорого в кабаке… Но зато кормят вкусно, пиво свежее, люди приличные. По сравнению с «Тоской зеленой» — ресторан! Девки аппетитные, пахнет хлебом, пол посыпан опилками, мебель — из досок. И навес есть, чтобы гости дымом и чадом не дышали, а кушали летом на свежем воздухе.
Там и расположились.
От еды и питья клонило в сон.
— Ну, за сделку! — Ходок поднял кружку.
— Иди ты, — отозвался Леон, — если бы я так дела вел, давно бы с голоду подох.
Вадим откинулся на спинку лавки и прибалдел. Солнце припекает. Хорошо. Сейчас они свернут в ближайшую рощу и отдохнут. Никуда не бежать, ни от кого не прятаться, зверье давно разбежалось, спугнутое шумом ярмарки…
Лес остался позади и темнел синеватой полосой за колосящимися полями. Поля чередовались с перелесками, виднелись деревни, обнесенные частоколом, и проселочные дороги, ведущие к торжищу. Другой мир, патриархальный, сытый, простой. Вадим не разделял ненависти к земельникам, напротив, проникся к ним уважением: строят свое счастье, торгуют, развиваются, отгоняют голодных мутов и небось москвичей. Лунари их не трогают — себе дороже выйдет.
— Эй, Дизайнер! Уснул? Вставай, пора нам.
Вадим встрепенулся, цапнул с тарелки последний кусок лепешки. Пора, значит, пора.
* * *
У стен — четыре сбитые из досок кровати. Не кровати — лежанки… нары. Вместо матрасов — солома, вместо одеял — засаленная рогожа. Клопов тут, наверное, тьма. Н-да. Непредусмотренные трудности. Под потолком — маленькое окошко, пол — солома. Ковыряю ее ногой: земля. Это хорошо. Легко подкоп рыть. Только что с соседями делать? Чешу в затылке. Так, позади хлева — забор. Это хорошо. Там редко ходят, и если вдруг образуется маленький лаз, никто не заметит.
Рою руками. Блин, ну и утрамбовали! Оглядываюсь в поисках инструмента: о! Деревянная мисочка! Ничего. Прорвемся. Интересно, у ворот один дежурный или двое? Хорошо бы выйти и еще раз осмотреться.
Вытираю пот. Еще немного, и останется работа с той стороны. А это мелочи. Успеть бы, пока соседушки не вернулись! Как погляжу, у рабов тут не принято бегать. В горле пересохло — еще бы, столько слюни пускать! Вот бревно-фундамент. Отлично. Теперь надо разбросать землю равномерным слоем. Та-ак. И еще земельки, и еще… и разровнять.
Ложусь на пузо, ковыряю мокрую землю. Маленький обвал — и видно небо, но еще тесновато, не пролезть. Поднимаю солому, намазываю грязь на пол. Пот льет ручьем. Стоп! Кто-то сюда идет? Лихорадочно расстилаю солому. Черт! Блин… руки все черные. Брюки в земле, отряхиваюсь, вытираю руки о рогожу. Все равно грязные. Чваканье грязи стихает. Гремит щеколда.
Падаю на колени, откидываю солому и начинаю запихивать в рот землю. Мерзость, тьфу. А надо! Терпи, Сандра, а то с голоду подохнешь.
Дверь отворяется, и появляется Рудольф. Ну и имя у этого сморчка — Рудольф. Рудольф Оттович Пупкин, делец села Малые Пиздецы!
— Шаша кушать, — шепелявлю и корчу дебильную рожу.
Кровь колотится в висках, сердце норовит выпрыгнуть.
— Вот дурища! — разводит руками. — А ну плюнь!
С превеликим удовольствием! Выполняю приказ, утираюсь рукой.
— Иди, иди сюда, с народом тебя познакомлю.
Вот только этого не надо! Сальные взгляды, наглые руки. Сутулясь, волочусь к выходу. Берет за руку, ведет. С дебильным видом осматриваюсь: да, мой подкоп отсюда не заметен. Спать они ложатся рано, это хорошо. Дождусь темноты, когда меня в сон начнет клонить, и приступлю.