Ну и срань! Дерьмо везде, но я дебилка, мне должно быть по фиг. И не забыть рукой по-дурацки подергать. Вот так, вот так… И башкой тряхнуть. Опять дети увязались. Те, что совсем мелкие, — в грязных рубахах, без трусов, старшие — в штанах, но без рубах. Свиньи, и те чище. Все нормальные. Интересно, куда они мутов девают? Топят?
А вот и деревенские. Целая толпа. Навскидку человек сто. Бабы справа, мужики — слева. Вернулись уже с работы. Солнце низко, значит, начало десятого. Жаль, не успела с подкопом! Закрываюсь руками. Трясу головой, начинаю пятиться. Событие у них. Рабыню новую привели. А бабы-то, бабы зверем смотрят, с завистью. Понимают, что если не сегодня, то завтра их вонючие ушлепки побегут ко мне трахаться. А я заразная. У-у-у, какая я заразная. Почесаться, что ли? Оскалившись, чешу между ног. Бабы кривятся, отворачиваются.
— Познакомьтесь, это Саша, — гордо говорит Рудольф.
— Это Шаша, — повторяю.
— На фиг нам еще рот? — зычным голосом возмущается здоровенная рябая бабина в бандане. — Трахать некого, что ли?
— Шаша мошет, — киваю, — мошет.
— Она отлично выполняет простую работу, силы у нее много, и здоровая. Где у нас рук не хватает?
— На сенокосе, — говорит та же бабина.
— Туда и пойдет. Покажешь ей, что делать. А если слушаться не будет, кулак ей под нос — и сразу шелковая.
— Делать мне больше нечего, — отмахивается баба. — Учи ее, какую траву косить, какую — нет. Еще башку кому-нибудь отрежет. Не, не буду.
— Пусть стойла чистит, — кричит светловолосый парнишка, у которого только начали пробиваться усы.
— Ага, Рудик, научи ее!
Раздается дружный хохот.
— И кормить ее сам будешь. — Это кто-то из баб.
Бедные. Смотреть на них страшно: заезженные клячи. Беззубые, редковолосые, с отвислой грудью. И я — здрасьте. Странно, что верят в мою невменяемость.
— Потешил, Рудик, потешил, — хлопает моего хозяина по спине рослый мужик с тараканьими усищами.
Какие они все лохматые! Вши, наверное, заедают. Один Голый, тот, что нас встречал, совершенно лыс. Наверное, и на яйцах волосы не растут. Облизывается, гнида болотная. Хочется ему. Понимаю, как не хотеться, когда вокруг одни образины. А тут ухоженная деваха, только из-под барона.
Сельсовет окончился. Приобретение Рудика никто не оценил. Бедный дурачок, завтра тебя на вилы подымут, даже неудобно.
Хозяин глядит волком. Толкает в плечо и орет:
— Иди, образина!
Вою, закрывая лицо руками. Возле хлева хозяина поджидает Голый, берет его под руку, отводит в сторону и шепчет на ухо, на меня кивая. Для устрашения пускаю слюну. Пить хочется, и слюна получается вязкая и неубедительная. Вот козел, и рожа моя перекошенная его не отпугивает. Действительно, что ему рожа? Лишь бы не сейчас! Придется его удавить… и на вилы подымут меня.
Вздыхаю с облегчением: не сейчас. Хозяин кладет что-то в карман. Сутенер, блин! Голый удаляется, на прощанье ощупав меня взглядом. Да, староста же запретил меня трахать.
Рудик заталкивает меня в «комнату для прислуги», запирает. Глаза постепенно привыкают, и из полумрака выделяются три силуэта. Один скорчился на «кровати», два сидят. Спустя минуту я уже различала детали. Лежала, укрывшись рогожей по глаза, девочка. Сидела, поджав ногу, худющая женщина неопределенного возраста. Напротив в такой же позе застыл мальчишка-подросток. Все они худые, грязные и вонючие. Смотрят. Главное, не забывать, что я — дурочка. Прикладываю руку к груди:
— Шаша.
Никто не реагирует. Бросаюсь к женщине, хватаю ее за руку и повторяю:
— Шаша!
Брезгливо освобождается и говорит:
— Уйди.
Ухожу и опускаюсь на солому, чтобы не нахвататься клопов и вшей. Девочка высовывает из-под рогожи рябую мордашку с курносым носом. Симпатичная девочка, хоть и худющая. Стараюсь не смотреть на нее и не думать о ее судьбе. У женщин здесь две дороги — в проститутки или в загнанные лошади. Хотя… шлюха в развалину превращается гораздо быстрее. Если бы не Леон…
Девочка вылезает из-под одеяла: высокая, уже начала оформляться. Лет двенадцать-тринадцать. Пальцы на руках длинные, тонкие, хоть и огрубевшие от работы. В затравленных глазах страх борется с любопытством. Поворачиваюсь к ней спиной. Раскачиваюсь из стороны в сторону. Я дурочка. Просто дурочка.
Смеркается. Петухи кукарекают, будто соревнуются, кто громче заорет. Мычат коровы за перегородкой, блеют овцы. На улице бранятся бабы, визжат дети. Кто-то играет на баяне и поет, ему подпевают пьяные голоса.
Скорее бы. Сил нет ждать. Женщина растянулась на «кровати» и захрапела. Мальчик тоже приготовился ко сну, подергал дверь и бросил:
— Заперли. Теперь из-за этой дуры здесь ссать придется.
Мать перевернулась на бок и заглохла. Интересно, нас кормить сегодня будут? Хорошо, хоть лепешку сперла у старосты. И вообще, здорово, что знаю, где его дом! Там при входе автомат висит, и патроны где-то рядом!
Легкое прикосновение. Шарахаюсь в сторону, закрываюсь руками. Это девочка. Садится рядом и спрашивает:
— Ты чья?
— А? — кривляюсь, как умею.
— Хозяин кто?
— Ру… Рудольф.
— Повезло, — поводит плечами, разглядываю ссадину на ее скуле.
— Шаша кушать. Кушать?
— Тебя не кормили, что ли? — с остервенением чешет затылок.
Мотаю головой. Блин, и не поили.
— Бывает, — вздыхает она и возвращается на место.
Не заработала еще. Вот же черт! Скорее бы темнело! Что ж так время тянется! Вскоре засопел и мальчишка. Девочка вытянулась на кровати и вперилась в дощатый потолок. Интересно, как они тут зимой живут? Околеть же можно! Или не доживают они до зимы — невыгодно лишние рты держать. Зимой их, очевидно, перепродают. Или пускают на мясо и сбывают на рынке. Их — ха! Нас!
Высыпали первые звезды. Смолкли петухи, успокоились коровы. С улицы потянуло навозом. Кто-то прочвакал к себе домой, сейчас, наверное, уселся, жрет. Рот наполняется слюной. Ничего, недолго осталось! Вот и девочка задремала. Во сне она стонет и вздрагивает. Что я могу для нее сделать? Не с собой же брать!
Осторожно разгребаю солому, гляжу в вырытую нору. Ничего, пролезу. Хорошо, что месяц молодой — не видно, кто по улице шатается. Только бы мой план сработал.
Шаги. Чвак-чвак, чвак-чвак. Черт, сюда. Неужели Голый? Закидываю нору, сворачиваюсь калачиком. Придется его кончать, а ведь рано… еще очень рано. Вытягиваю из ботинка шнур, наматываю на руку.
Скрипят петли. Кто-то стоит в дверях. И — знакомый бас:
— Лиля!
Шорох. Шаги. Боковым зрением вижу девочку, направляющуюся к выходу. Вот же староста, старый мудило! Встреться ты мне ночью на тропинке, открутила бы тебе яйца!